Реферат на тему: "Путь на запад" в отражении литературы, кино и живописи

Содержание:

Введение

Американцы начали осваивать свои западные территории практически с того момента, как государство стало независимым. Понятие "фронтир" во многом определяло американскую жизнь и культуру на протяжении всего XIX века. "Путь на Запад" отражен во многих видах искусства – литературе, живописи.

Путь на Запад: русская литература путешествий в после-петровскую эпоху

Чтобы подчеркнуть реформаторскую роль, которую сыграл Н. М. Карамзин в становлении новой русской литературы (культуры), его часто сравнивают с Петром I. Характерно, что поводом для такого сравнения служат именно "Письма русского путешественника". Первое европейское путешествие царя Петра состоялось в 1697-1698 годах, Н. М. Карамзин совершил свое путешествие в 1789-1790 годах. Эти путешествия как бы обрамляют XVIII век: Петр - "начало пути" (Ф. И. Буслаев), Карамзин - продолжение и "начало пути" в русской литературе. Причем направление четко обозначено-Западная Европа. Но, конечно, русские путешественники проложили туда дорогу чуть раньше (посещение Ферраро-Флорентийского собора в 1437-1439 годах неизвестным суздальцем-первая поездка на Запад, нашедшая отражение в литературе).

Начало коллективным поездкам на Запад "для изучения разных языков и обучения грамоте" было положено еще при Борисе Годунове, и ни один из восемнадцати "благородных робят", отправленных за границу (в Англию, Францию и Германию) в 1601-1602 годах, не вернулся на родину. Получается прямо по "Казанской истории": "Всякий иноземец, видевший царство того времени, забывает. и племя свое, и друзей, и землю свою, не помышляй воздвигнуть в отечестве твоем, чтобы обратить». Современные исследователи предпочитают объяснять этот едва ли не первый случай "групповой" русской эмиграции изменившейся историко-политической ситуацией в России: сменой власти, желанием избежать преследований со стороны Лжедмитрия и т. д. 

По-видимому, первым о Годуновских "учениках" рассказал Н.М. Карамзин в своем очерке "Исторические воспоминания вместе с другими замечаниями о пути к Троице и в этом монастыре" (1802), точно назвав число гонцов Бориса, но указав, что они были посланы "в Швецию и немецкую землю". При этом он добавил: "Трое из них служили при дворе Карла IX в Стокхолме". В "Истории государства Российского" писатель уточняет: "Царь послал 18 молодых боярских людей в Лондон, в Любек и во Францию для изучения иностранных языков". Современный исследователь справедливо указывает на то, что " посылаемые юноши еще не могли сразу стать студентами университетов в точном смысле этого слова, нужно было, во-первых, пройти начальную школу, где они, скорее всего, и заканчивали; во-вторых, города, куда их посылали (в Германии это был Любек), не имели университетов».

Есть некоторые сведения о судьбе четырех посланцев Годунова в Англию (их иногда называют племянниками Бориса), точнее, в Оксфордский университет. Двое из них были "индийской землей": Катаринка Давыдова (Кассариан Давыд) и Сионко Михайлов сын Шеллз (Софоний Кожушко) завербовались в Ост-Индскую компанию и отправились на О. Яву в качестве торговых агентов (их отчеты сохранились). Федор Костомаров стал "королевским секретарем" в Ирландии, а затем, как предполагается, отправился в Новый Свет. Никифор Ольферьев сын Григорьева (Викифер Альфери) окончил Оксфорд, защитил степень бакалавра, стал сначала дьяконом, затем англиканским священником. С 1618 года он был настоятелем церкви в деревне Вулли близ Хантингдона в Восточной Англии. Он умер в Лондоне в 1668 году. О. А. Кознина называет последнего Николаем Алферьевым и сообщает (без ссылки на источники), что с приходом к власти Михаила Федоровича Романова в 1611 году он "получил приглашение вернуться на родину и занять привилегированное место при дворе", но отказался. "Его и там (то есть в Англии. - Входите. Исследователь продолжает: "Кромвель, пришедший к власти, лишил его того положения, которого он достиг. Но даже это не заставило его вернуться в Россию: он жил в Англии до глубокой старости и ждал Реставрации".

Однако известно, что еще при Иване III переводчиков посылали в Европу для обучения, в частности, было установлено имя "по всей вероятности, первого русского студента университета-Сильвестра Малого из Новгорода, записанного 19 июня 1493 года в матрикулы Ростовского университета". Эта практика продолжится и в XVI веке, когда будущих переводчиков посылали учить греческому языку и грамоте в Константинополь, шведскому, соответственно, в Швецию и т. д.

Но, конечно, количество поездок в Западную Европу (в первую очередь познавательных) резко возрастет в XVIII веке. История Великого посольства уже характерна. Это необычное царское путешествие (нарушение Петром традиционной средневековой идеи о необходимости для государя всегда находиться в своей стране, "карнавальный маскарад" с коннетаблем Петром Михайловым, длительное отсутствие русского самодержца и т. д.) привело, как известно, к распространению слухов о том, что "государь ушел за море", к стрельцовскому бунту 1698 года, способствовало созданию легенды о "заместителе царя" и т. д. В составе Великого посольства, помимо трех великих послов: Ф. Я. Лефорта, Ф. А. Головина, П. Б. Возницын с дворянами, пажами, слугами и т. д., был отряд добровольцев (старшиной второго десятка был Петр Михайлов, то есть сам царь) и т. д., всего около 250 человек. Грандиозность этого предприятия поражает. И его влияние на развитие русской путевой литературы трудно переоценить.

Запад при всех его масштабах

Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский в одной из своих ранних работ отмечали: "Если в средневековом сознании святые земли (Восток) были источником, из которого "искра благочестия достигла Русского царства", то XVIII век начался с демонстративного заявления о том, что новый просветитель русской земли должен совершить паломничество на Запад-с" Великого посольства "Петра I". Здесь, на наш взгляд, все правильно, с одной лишь существенной оговоркой, касающейся как раз судьбы жанра путешествий в петровскую и послепетровскую эпоху. А его судьба, в свою очередь, отражала особенности культурной ситуации в России. "Демонстративное" паломничество на Запад при всех его масштабах не могло и, по-видимому, не собиралось отменять или хотя бы прерывать средневековую традицию паломничества в Святую Землю (Восток).

В этом смысле очень характерно "Хождение на Святую Землю московского священника Иоанна Лукьянова"  - выдающийся памятник русской паломнической литературы, относящийся к петровской эпохе (1701-1703), тесно связан со старообрядческой культурной традицией и принадлежит к "школе протопопа Аввакума". С другой стороны, не менее характерным является тот факт, что при заключении мирного договора России с Турцией от 3 июля 1700 года к его тексту была добавлена специальная (12) статья, в которой говорилось: "Московские люди должны иметь свободное пользование ходить в святой град Иерусалим и посещать места, достойные посещения, и от таких посещений, ради тех, кто приезжает в Иерусалим", ни в Иерусалиме, ни где бы то ни было еще, пусть не просят дани, ни гараха, ни пескеша, ни необходимого путевого свидетельства, пусть не вымогают денег." Таким образом, Петр, "показно" поддерживая и как бы "освящая" свою царскую власть "паломничествами" на Запад, не забывал оказывать, по крайней мере, дипломатическую поддержку традиционным паломничествам на Ближний Восток.

Другое дело, что две основные линии развития русской путевой литературы в Новое время начинают активно взаимодействовать, по крайней мере влияние "Запада" на "Восток" здесь очевидно. Это приводит к определенной трансформации жанра паломничества, прежде всего в смысле расширения маршрутов. Так, в 1724 году В. Г. Григорович-Барский начал свое паломничество по святым местам, длившееся около 24 лет, с посещения христианских святынь Западной Европы: Бари, Рима и др. А дальше следуют традиционные Афон, Иерусалим, Синай и т. д.

Иногда Запад становится неожиданным и довольно парадоксальным посредником для возвращения русской путевой литературы на традиционный паломнический путь в Святую Землю. Впрочем, это произойдет чуть позже. "Путешествие по Святым местам в 1830 году" (СПб., 1832) А. Н. Муравьева имело, как известно, большой успех и было немедленно переиздано в 1833 и 1835 годах, а затем в 1840 и 1848 годах. Для критиков и многих современников не оставалось сомнений: у нас был свой "русский Шатобриан", идущий по стопам автора знаменитого "Путешествия из Парижа в Иерусалим"... и обратно из Иерусалима в Париж".

Сам Муравьев, все больше осознавая значение такого успеха не только для себя как современного писателя, но и для будущего развития русской литературы, спешит" закрепить " свое творчество в определенной национальной литературно-культурной традиции, хотя никогда не пытался отрицать очевидного влияния путешествия Шатобриана. Так, в третьем издании "Путешествия по Святым местам в 1830 году" в качестве вступительной статьи появился подробный "Обзор русских путешествий по Святой Земле". В ней рассматривалась русская паломническая литература (XII-XIX вв.), от "Хождения" игумена Даниила до "русских богомольцев" Д. В. Дашкова. Муравьев цитировал и пересказывал древнерусские хождения либо по немногочисленным изданиям того времени, либо по рукописям.

 Стоит подчеркнуть, что вполне светские," образовательные", " деловые " поездки в Западную Европу, по крайней мере в петровское время (неизвестный человек, П. А. Толстой и др.), вполне органично включали в себя традиционный паломнический элемент: посещение и молитву у гроба Святого Петра. Святителя Николая в Бари, поклонение" дому Богородицы " в Лоретто и др. Кроме того, паломническую линию развития русской путевой литературы нельзя считать "реликтовой" или "тупиковой". Именно на этом пути были созданы выдающиеся работы, некоторые из которых мы уже назвали (В. Г. Григорович-Барский и др.). "Сказание о путешествии и путешествии..." преподобного Парфения (Агеева) (1855), например, было оценено А. А. Григорьевым, И. С. Тургеневым, Н. М. Дружининым, М. Е. Салтыковым-Щедриным, Н. Г. Чернышевским, Ф. М. Достоевским, Л. Н. Толстым и др. как одно из важнейших явлений русской литературы XIX века.

С точки зрения взаимодействия древнерусской и современной ("новой") традиций (в данном случае языка) в творчестве Н. М. Карамзина печатная история "Писем русского путешественника" весьма характерна.  Впервые они были опубликованы в" Московском журнале "в 1791-1792 годах и в Московском альманахе" Аглая " в 1794-1795 годах. Последнее прижизненное издание Писем , тома II-V сочинений Н. М. Карамзина (Москва, 1820). Между этими публикациями было еще пять переизданий этой работы. Сиповский выделял пять изданий "Писем", современный исследователь настаивает на семи: "Почти каждый раз Карамзин изменял текст, иногда это была замена одного или нескольких слов, иногда переписывалось несколько страниц, менялся смысл». Особенно интересно, на наш взгляд, наблюдение исследователей относительно изменений, внесенных Карамзиным в текст "Писем" двух последних изданий и указывающих на то, что "по мере работы над" Историей государства Российского" чувствительность Карамзина к славизму возрастает." "Не очень разбираясь в тонкостях церковнославянского языка 1790-1800-х годов, это сделал в 1810-х годах знаток стилистических возможностей этого языкового элемента.  В этом смысле издание 1814 года является знаковым, отражение обратной связи опыта "истории государства Российского" в стиле "Писем русского путешественника", то есть добавление "нового слога", тонких нюансов употребления церковнославянского языка". Можно сказать, что "Письма русского путешественника" сопровождали автора на протяжении почти всей его жизни, в той или иной степени отражая различные этапы творческой эволюции. Карамзин вообще часто прибегал к жанровой форме "путешествия", что, конечно, свидетельствовало о его популярности в эту эпоху. Еще 24 января 1786 года начинающий писатель подал в московскую цензуру книгу "Жизнь и смерть квата, или Путешествие развращенного человека к вечной погибели" (сведений об издании нет). Остается добавить, что первый, кто опубликовал (частично) "Ходячим" игуменом Даниилом был именно Н. М.Карамзин. В примечаниях к тому II, главе VI Истории государства Российского (том закончен в 1806 году, издан в 1818 году) он частично пересказал ее, частично дал обширные выдержки: о короле "Балдуине", о чуде сошествия святого Николая. Пожар в Страстную субботу и т. д.

Широко известно мнение В. О. Ключевского о том, что Петр Великий "искал на Западе техники, а не цивилизации". Это, конечно, не совсем верно, потому что уже во время первой поездки царь оценил не только прикладные знания, но, в частности, " значение науки и научных учреждений для всех сторон государственной жизни». В этом широком смысле, вероятно, следует толковать знаменитую "воспитательную" печать Петра, появившуюся на его иностранных письмах: "Я в чине тех, кого учат и учат меня, я требую." Вот показательный пример с предисловием к "Морскому уставу", в котором Петр сообщал о своем разочаровании в узко практической направленности голландского судостроения и о том, что для постижения его теоретических основ он был вынужден отправиться в Англию.[xxiv]Стоит ли добавлять, что с Запада, Петр вынес идею создания Академии наук в России и даже сумел определить основные параметры ее деятельности ("сделать академию..." и т.)

В петровское время отъезд дворянской молодежи (и не только) в учебные поездки за границу становится одним из важных аспектов национальной политики. Только в 1706-1711 годах более 180 молодых дворян и простолюдинов отправились в Западную Европу изучать "навигационные науки". Такие поездки преследовали, помимо прямой, конкретной цели (подготовка необходимых специалистов), цели более глобального культурно-политического масштаба: перестройка традиционного дворянского уклада, коренное изменение прежней системы представлений, "европеизация" всей этой системы и т. д.

Традиция выезда за границу с образовательными целями

Негативная реакция различных слоев русского общества на "революцию Петра" (Пушкина) хорошо известна, и это отразилось также на первоначальном отношении к таким "учебным поездкам" самих "вынужденных путешественников" и вообще основной массы родового дворянства. В литературе, начиная с классических работ П. П. Пекарского, имеется огромное количество примеров такой "негативной" реакции, но со временем становится все более очевидным, что никакие препятствия не могут поколебать господствующую тенденцию. Традиция выезда за границу с образовательными целями постепенно укореняется в жизни дворянства, и поездки в Западную Европу являются едва ли не самым необходимым, высшим элементом в общей системе образования привилегированного класса.

Со временем у каждого европейского культурного центра начинает складываться определенная "образовательная" и прочая репутация: в Германию едут прежде всего за "плодами учености", то есть за серьезным университетским историческим, философским и т. д. образованием; во Францию-главным образом для знакомства с литературными новинками, с достижениями либеральной философской и политической мысли и т. д.; Англия вызывает особый интерес у общественных учреждений; Италия привлекает в основном художников. Конечно, этот список можно значительно уточнить и расширить. Ориентация русской культуры Петра Великого на западноевропейские страны, контакты которых с Россией были характерны уже в XVI-XVII веках - Голландию, Англию и отчасти Италию, - сохранилась лишь постольку, поскольку сменилась преимущественным вниманием русских путешественников к Франции. Кроме того, связь России с Западной Европой стала приобретать гораздо более "гуманитарный" характер, чем тот, который предлагал Петр . К этому следует добавить, что высокая образовательная традиция путешествий (Grand Tour) уже в XVIII веке осложняется множеством производных, повседневных функций: путешествие на Запад начинается с лечебных целей, просто в виде приятного времяпрепровождения и т. д.

"Для русских, - отмечает испанский исследователь Х. Ф. Санчес, обобщая" опыт путешествий "России XVIII-начала XX веков, - имевших обилие фантазии или денег, поездки в Европу носили почти ритуальный характер. Те, кого беспокоило слабеющее здоровье, вкупе с рулеткой отправлялись в Баден-Баден; любители прекрасного устремлялись в Рим; в поисках развлечений они посещали Париж. Чтобы получить образование, они отправились в Берлин, а оппозиция выбрала Женеву. Таким образом, каждый нашел хороший повод отправиться в путь".

Пушкинский вариант классического маршрута путешествия русского аристократа екатерининской эпохи по Европе был предложен Пушкиным в стихотворении "К дворянину" (1830). Его герой - "посланец молодой венценосной жены" - сначала приехал в Ферней к "цинику с седыми волосами", где "вкусил его лести"; он развлекался в обществе "Армиды молодой" (Марии-Антуанетты) в Версале и Трианоне; он обратился "на время" к "учебе" и слушал "проповеди" Дидро; затем он отправился в Лондон и там "блеснул" "подобно своему замечательному герою" Бомарше. После" пленительных слов "драматурга (автора "Севильского цирюльника")" о блаженстве страны, где небо всегда чисто", дворянин отправился в Испанию - "улетел в Севилью". На самом деле все было несколько иначе.

 Князь Николай Борисович Юсупов в 1774-1776 годах прошел курс права, философии, политической и естественной истории в Лейденском университете, после чего отправился в Лондон, где познакомился с Бомарше. Затем он отправился в Португалию и Испанию, а оттуда в Ферней, чтобы встретиться с Вольтером, о чем в очень лестных для посетителя словах сообщил в письме Екатерине II. С Людовиком XVI и Марией-Антуанеттой будущий русский дипломат был "в большой дружбе" (как с Фридрихом II, Иосифом Австрийским и др. Из Франции принц переехал в Италию в феврале 1777 года. Я уже был в Неаполе. Оттуда он вернулся в Россию через Австрию. В 1781 году в свите (89 человек) "графов Северных" (наследника Павла Петровича и его супруги Марии Федоровны) князь посетил Польшу, Австрию, Италию, Францию и Голландию с Германией. В ноябре 1782 года путешественники вернулись в Россию. С 1783 по 1788 год князь Н. Б. Юсупов был посланником на Сардинии и др. королевства Италии. Он неоднократно встречался с папой Пием VI, был знаком с Д. Дидро, Ж.-Л.-Л. Бюффоном, Ж.-Ж. Руссо, Д. Касти, А. Кановой, П. Метастазио, В. Альфьери, К. В. Глюком, Ж. Гайдн и др. С некоторыми из них его связывала "многолетняя" дружба.

Пушкинская "избирательность" в поэтической интерпретации фактов биографии князя Н. Б. Юсупова (включая последовательность путешествий и знакомств) в целом убедительно объяснена В. Е. Вацуро в работе, посвященной анализу этого стихотворения[xxxi]. Список европейских путешествий и знакомств князя Н. Б. Юсупова, приведенный в статье В. Е. Вацуро, мы расширили и уточнили главным образом за счет сведений, содержащихся в последних исследованиях.

Короче говоря, путешествия и длительное пребывание за границей стали со времен Петра Великого нормой, рекомендованной государством для жизни русского дворянства. Эта норма оформлена законом 18 февраля 1762 года. Согласно так называемому "Манифесту о даровании вольности и свободы всему российскому дворянству" Петра III, дворянам предоставлялось право свободно выезжать за границу и жить там до тех пор, "когда того потребует нужда". Принято считать, что Екатерина II, встревоженная Французской революцией 1789 года, пыталась (не очень последовательно) ограничить выезд русских дворян за границу. Тогда же, в 1790 году, императрица приказала (кстати, в полном соответствии со статьей 4 "Манифеста о даровании вольностей...") всем своим подданным покинуть Францию, охваченную революционным пожаром. Павел I в 1798 году ввел запрет на поездки в западноевропейские университеты для учебы, однако с приходом к власти Александра I он был отменен. При Николае I был введен ряд ограничительных мер на выезд за границу: таков, например, был указ от 18 февраля 1831 года, а в 1832 году был издан приказ о том, что "никто не должен быть уволен за границу в будущем без разрешения Его Величества", закрепленный в указе от 17 апреля 1834 года. Вскоре он был отменен, но в 1835 году были установлены особые правила для тех, кто отправлялся на Запад учиться, в 1844 году вообще было запрещено выезжать за границу лицам моложе 25 лет и т. д. Однако, когда всем русским за границей было приказано немедленно вернуться на родину в связи с февральским переворотом во Франции, только в 1848 году прибыло более 40 тысяч человек.

Русская общественная мысль нового времени - вопрос об отношениях России и Европы - формируется на фоне, по сути, непрекращающейся жизненной практики путешествия русских дворян на Запад и соответствующего расцвета путевой литературы.

В этом смысле характерно путешествие по Европе братьев Демидовых (Александра, Павла и Петра Григорьевичей) в 1751 - 1761 годах. "Свежеиспеченные дворяне" (первым личным дворянином в 1720 году, а в 1726 году потомственным дворянином был их дед, знаменитый уральский заводчик, сын кузнеца Акинфия Демидова) прошли через все этапы (разумеется, учитывая фамилию "горняцкая" традиция) типичного для представителей самых прославленных фамилий русского послепетровского времени образовательного пути. Сначала они изучали немецкий и латынь в Ревеле, продолжили образование в Геттингене, затем во Фрайбургской горной академии изучали "наследственные" специальности (минералогию, физику, химию, металлургию и др.). После "горной практики" на рудниках и заводах Чехии и Саксонии братья проследовали в Швейцарию, где прожили в Женеве около 9 месяцев (упорно изучая французский язык), а оттуда отправились путешествовать сначала в Италию, включая Венецию, затем во Францию, включая двухмесячную жизнь в Париже, где, помимо прочего (остальная часть поездки включала занятия танцами, музыкой, верховой ездой, фехтованием и другими "светскими" науками), они совершенствовали свой французский. Из Парижа через Голландию братья отправились в Англию и Шотландию. Здесь они провели более полутора лет, после чего следовали по маршруту в течение 4 месяцев: Северная Германия, Голландия, Дания и Швеция. Более года Демидовы путешествовали по Швеции и Норвегии, затем вернулись в Россию через Ригу.

Все это время они регулярно посылали родителям письма, в которых сообщали о своем здоровье, поездках, встречах, впечатлениях от увиденных "замечательных" мест и т. д., а с 1756 года-ежедневные заметки ("Дневники"), "своего рода коллективный дневник" (Г. А. Победимова)[xxxvii]. Одной из причин, по которой Г. А. Демидов "приказывал" детям посылать на родину помимо писем "Журналы", была, по словам Г. А. Победимовой, его забота о состоянии родного языка сыновей, особенно младшего Петра (которого отправили в Ревель в десятилетнем возрасте). Братья пользовались в своем кругу разговорным русским языком, но с письменностью стали возникать проблемы. Отец упрекал сына за "стиль", а тот в ответ обещал "почаще повторять по-русски, как писать и читать" и просил прислать ему новые "пописы" (прописи), так как старые были ветхие.

Обращается внимание на стилистическую эволюцию писем братьев Демидовых. Сначала они изобилуют церковнославянскими книжными оборотами, как бы скопированными с тогдашних "Письмовников", но постепенно живой, разговорный язык проникает в них все больше и больше, равно как и германизмы и галлицизмы. Язык, как и вера, от которой братья и не думали отклоняться, вовремя поздравляя родителей с православными праздниками, рассказывая о том, как они молились, "читали проповеди" (хотя чаще всего "про себя"), о христианских святынях и т. д. Они, безусловно, способствовали сохранению своей национальной идентичности в иноязычной и нерелигиозной среде во время своих десятилетних скитаний по Европе. Кроме того, ежедневные записи, вплоть до часов, должны были научить детей систематически работать.

Средневековый тип паломника к Святым местам сменяется широко отраженным в русской литературе (прежде всего в литературе путешествий) типом дворянина, путешествующего по европейским культурным центрам. Конечно, этот тип менялся со временем и по своему "внутреннему содержанию". Верхнюю и нижнюю границы изменений можно обозначить на двух хорошо известных примерах. -Могу сказать,- не без самодовольства признал граф А. Р. Воронцов в "Записках" (1758), - то  отъезд во Францию оказал большое влияние на ход моих мыслей, так как способствовал моему умственному развитию". Нельзя не вспомнить здесь сатирические "ведомости" из Новиковского "Трутня" (1769) о "молодом русском поросенке, который путешествовал по чужим землям, чтобы просветить свой ум, и который, попутешествовав с пользой, вернулся уже совершенным поросенком". Едва ли последняя инвектива не начиналась со знаменитого пассажа о путешествии из "Эмиля" Дж.-Дж. Руссо: "Путешествия способствуют развитию наших природных задатков и приводят к тому, что человек окончательно становится на путь добра или на путь зла..." и т. д.

Этот процесс был непосредственно обусловлен широким контрвлиянием европейской цивилизации на национальные основы культурной и бытовой жизни России (иностранные учителя и воспитатели и т. д.), которое осуществлялось, начиная с петровских времен, под постоянным государственным контролем (главным образом в сфере идеологии) и известными действиями в бытовой сфере: взять, например, борьбу с русской национальной одеждой, принудительным бритьем и т. д., не прекращавшуюся и в XIX в.

Культурный (литературный) диалог России и Франции

В Екатерининское время культурный (литературный) диалог России и Франции, "ставший символом всей Европы" (Е. П. Гречаная), развился до такой степени, что" Послание к Нинон Лакло "(1774), составленное на французском языке графом А. П. Шуваловым, приписывается" всем Парижем " Вольтеру и он вынужден, отрицая свое авторство, опубликовать его во второй раз, назвав русским поэтом ("le Comte de Shwalo»). Сочинения князя А. М. Белосельский (с 1779 г. Белосельский-Белозерский), например, его очерки об итальянской музыке рецензируются в ведущих парижских журналах ("Journal encyclopédique", 1778) и др. Русские аристократы становятся полноправными членами "Республики литературы", находятся в дружеских отношениях и переписке с Вольтером, Ж.-Ф. Лагарпом, Ж.-Ф. Мармонтелем, Бомарше, Э.-Д. де Ги, Ж.-А. Бернарденом де Сен-Пьером (двоюродный дед А. П. Шувалова, И. И. Шувалов, как известно, был корреспондентом Вольтера, Гельвеция, Дидро, Д'Аламбера) и др. Конечно, все это основано на жизненной практике путешествий (АП. Шувалов посетил Францию в 1756-1758, 1764-1766 и 1777-1781 годах, дипломат А. М. Белосельский в 1768-1778 годах посетил Англию, Германию, Францию, Италию, в 1779-1780 годах снова Германию и Италию). Добавим, что граф А. П. Шувалов получил свое "европейское образование" под руководством воспитателя П.-Л. Леруа, члена Петербургской академии наук, французского поэта, а князь А. М. Белосельский учился у бывшего иезуита, французского писателя, члена Прусской академии и секретаря Фридриха Великого Д. Тибо.

Подобные поездки русских аристократов в Западную Европу оставили след в литературе путешествий, но главным образом на французском языке. Так, барон (с 1760 г. граф) А. С. Строганов (потомок знаменитых соляных промышленников, основателей железных и медеплавильных заводов на Урале," известных людей " Строганова) в 1752 году, с разрешения отца, уехал за границу, чтобы завершить образование в Женевском университете (среди его домашних учителей в России были в основном учителя Сухопутного шляхетского корпуса), где в течение двух лет слушал лекции, познакомился с Вольтером, а в 1753 году написал "Lettre à un Ami sur les Voyages" ("Письмо другу о путешествиях") и "Lettre à un Ami sur la manière de voyager utilement" ("Письмо другу о том, как путешествовать с пользой"), который так и остался неопубликованным.В 1754 году он отправился в Италию, затем во Францию, снова посетил Женеву, в 1856 году был в Париже, а в 1857 году вернулся в Россию. Все это время он вел путевой дневник на французском языке (не издавался) и одновременно посылал письма отцу С. Г. Строганову на русском. Исследователи (Е. П. Гречаная и др.) отмечают существенную близость писем и дневника. В письмах (из Данцига, Берлина, Женевы и др.) А. С. Строганов, как и положено по законам жанра, последовательно излагал хронику учебных занятий, сообщал о приобретении картин и произведений прикладного искусства, различных "диковинок" (именно тогда был заложен первоначальный фундамент его знаменитых коллекций), рассказывал о различных достопримечательностях, раритетах и т. д. В том числе и греческая рукопись ("античность", " рукопись») - "Путешествие Иеремии, Патриарха Константинопольского, в Москву" (в письме из Турина от 21 сентября 1754 г.) Здесь нужен комментарий.

Иеремия II (Транос) - один из участников установления Патриаршества на Руси, Константинопольский патриарх (1572-1579, 1580-1584, 1587-1595)совершил поездку в Россию в 1588-1589 годах. Среди источников о визите Иеремии II (официальные греческие письма, русские записи в Греческой посольской книге, статья "О приходе в Москву"...Греческая рукопись из собрания библиотеки тогдашней столицы королевства Сардиния не упоминается.

Во время своего второго пребывания за границей в 1771-1779 годах русский путешественник стал весьма популярной фигурой в парижских литературных (встречается с Д. Дидро и др.) и аристократических салонах, был принят при королевском дворе в Версале и др. Отметим, что Д. И. Фонвизин был знаком с А. П. Шуваловым и А. С. Строгановым: оба присутствовали при авторском чтении "Бригадира" П. И. Паниным в 1769 году. В" Чистосердечном исповедании в моих делах и мыслях " Фонвизин писал об А. С. Строганову, что он "посвятил всю свою жизнь одной добродетели" и, вероятно, неоднократно общался с ним в Париже (например, 21 февраля /4 марта 1778 г.).

В 1788 году граф А. С. Строганов, действительный член Российской академии наук, бывший президент Академии художеств (с 1768 года ее почетный член) и др., составил "для сына своего графа Павла Александровича собрание рисунков, планов и карт областей, городов и других предметов, достойных любопытства в Отечестве, под заглавием Путешествующего по России живописца, Voyage pittoresque de la Russie".

П. А. Строганов родился в Париже в 1772 году, где провел, по одним данным, первые 7, по другим-5 лет своей жизни. В 1779 году Гилберт Ромм, будущий член Революционного конвента, стал его наставником. Вместе с ним юный ученик отправился в Россию, где " путешествовал семь лет... почти всю Европейскую часть Российской империи-от Белого моря до Черного, от Волги до западной границы"[liii], посетив в 1784 году Олонецкую и Пермскую губернии, Финляндию, Алтай, озеро Байкал, в 1785 году Валдай, Новгород, Москву и Тулу, в 1786 году - Малороссию, Новороссию и Крым и т. д. Не исключено, что в качестве путеводителя путешественники использовали некоторые предварительные материалы из "Живописного путешествия по России", составленного А. С. Строгановым. В 1786 году они (взяв с собой, в частности, постоянного спутника в путешествиях по России и будущего архитектора А. Н. Воронихина) вернулись в Западную Европу, побывали в Германии, Швейцарии (в 1787 году), в 1789-1790 годах были в Париже, выехав летом в Овернь (центр Франции), откуда родом был Я. Ромм. Во время заграничной поездки П. С. Строганов, как и его отец (см. выше), вел дневник на французском языке (неопубликованный), писал письма А. С. Строганову по-русски. В Париже, П. С. Строганов под именем гражданина Павла Очера стал первым и единственным русским членом Якобинского клуба. В Петербурге узнали о поведении "единого русского аристократа" (гр. П. А. Головин) и послали в Париж его родственника Н. Н. Новосильцева, который привез П. С. Строганова в Россию. Здесь его ожидала сначала ссылка в подмосковное имение, затем возвращение в Петербург, а с воцарением Александра I участие в работе (наряду с тем же Н. Н. Новосильцевым, а также В. П. Кочубеем и А. А. Чарторижский) известного "Тайного комитета "как" самый ярый " (А. А. Чарторижский) член. Затем была дипломатическая деятельность (поездка в Лондон в 1806 году) и служба в русской армии, сначала в качестве "простого добровольца" (к тому времени он уже был сенатором и тайным советником). П. С. Строганов героически проявил себя на полях сражений: участвовал в антинаполеоновском походе 1807 года, в войне со шведами 1808 года. а с турками в 1809 году, в Бородинском сражении, уже генерал-лейтенантом, в боях под Малоярославцем и Красным, в битве под Лейпцигом и т. д., он был награжден золотой шпагой с надписью "За храбрость", орденами Анны I степени, Святого Александра Невского и т. д.

Изучив среди других произведений русских авторов на французском языке путевые дневники и письма А. С. и П. А. Строгановых, А. Б. Куракина, А. А. Голицына, Н. М. Строгановой, Н. П. Голицына, А. Г. Бобринского, Е. П. Барятинской и др., Е. А. Гречаная отметила постепенное расширение сферы изображения внутренней жизни путешественников, эмоциональных реакций на те или иные достопримечательности, события и происшествия внешнего мира, а также возрастающее влияние западноевропейской чувствительной литературы (прежде всего произведений Ж.-Ж. Руссо).

Этот актуальный историко-литературный процесс во многом определялся стремлением большинства этих авторов-путешественников приобщиться "на практике" к ценностям западноевропейской культуры (цивилизации), реализуя тем самым "установку" Петра. Впоследствии это отношение было переосмыслено русскими идеологами на самом высоком ("общечеловеческом") уровне (от П. Я. Чаадаева до В. С. Они надеялись, что рано или поздно восстановление "утраченного" единства русской и западноевропейской культуры наконец осуществится, прежде всего на основе "общего" христианства, под которым подразумевалось, прежде всего, католическое учение (как тут не вспомнить униатский Ферраро-Флорентийский собор). Одним из ярких проповедников такого единства в России был Ж. де Местр, публицистика которого оказала влияние на автора "Философских писем".

 Другая, секуляризованная версия этого переосмысления сохранилась до наших дней и относится к "светским", "общеевропейским", "цивилизационным" ценностям (образовательным и т. Конечно, и тогда, и сейчас речь идет об определенной перспективе, идеале объединения, но он всегда имеет свой язык (в XVIII-XIX вв. Французский, ныне английский) как "средство международного общения", литература на этом языке и т. д. Нельзя сбрасывать со счетов и уже проверенные формы международных религиозно-этических организаций, для которых не существует государственных границ и национально-конфессиональных различий: прежде всего, конечно, речь идет о масонстве. Однако это не закрывало пути к" единству "на чисто христианской основе, даже если иногда оно определялось не "идеологическими" (что стало характерным уже для XIX века: Книги И. С. Гагарина, В. С. Печерина, книги З. А. Волконской, А. А. Бутурлиной и др.), а вполне бытовыми причинами.  Взять хотя бы обращение в католичество князя М. А. Голицына, посланного в 1714 году. Петр учился в Сорбонне и женился в Италии на местной уроженке.

До сих пор этот идеал мог быть реализован в отдельных человеческих судьбах, главным образом, европейски образованной элиты российского общества. Конечно, русский аристократ, якобинец и масон П. А. Строганов после Аустерлица становится великим патриотом и непримиримым врагом Наполеона, что доказывает на полях сражений (Отечественная война 1812 года, конечно, внесла определенные коррективы как в сам идеал, так и в возможные пути его достижения). Но были и другие примеры. Еще в 1785 году вышла книга Н. П. Голицын писал из Парижа своему сыну Борису в Страсбург, где тот учился в местном университете, о желании, чтобы "наш народ ничем не отличался от других".  "Французский язык, - замечает Гречаная, - не служит ему для того, чтобы вступить в диалог и представить себя и свою родину, как это было в случае А. П. Шувалова и А. М. Белосельского. Борис Голицын пишет по-французски, воспринимая себя как французского писателя, пробующего свои силы в различных жанрах и надеющегося занять свое место в литературном мире." Однако вопрос о принудительной или добровольной эмиграции остается вне нашей работы, потому что путешествие всегда подразумевает возвращение на родину.

Русская литература, так или иначе, была подготовлена к появлению "Писем русского путешественника" Н. М. Карамзина в числе прочих факторов.  Следует еще раз подчеркнуть очевидное: Карамзин, в принципе, не делает ничего нового и необычного, отправляясь путешествовать за границу с просветительскими целями в широком смысле этого слова: знакомиться с западноевропейской жизнью (бытом и обычаями, общественно-политическими течениями и т. д.) и культурой (памятниками искусства, видными представителями, по мнению П. А. Вяземского, европейской "аристократии ума и талантов" и т. д.). Русский путешественник просто следует сложившейся традиции благородного путешествия в Западную Европу. Русский язык в Париже становится настолько распространенным к середине XVIII века, что Вольтер посвящает ему сатиру (Le Russe à Paris, 1760), которая, однако, направлена не столько против русских путешественников, сколько против парижского общества, погрязшего в своекорыстии и забывшего об искусстве и науке (к этой сатире мы еще вернемся).

Другое дело, что все дворянские "путешествия", то есть литературные произведения жанра путешествий (на русском или французском языке, изданные или нет), о которых шла речь выше, оставались в большей или меньшей степени либо "домашним", "частным" делом самих путешественников, либо недоступными посторонним государственными бумагами, либо и тем и другим (включая дипломатические послания А. А. Матвеева или письма Фонвизина из Франции и Италии, о которых речь пойдет далее). Русские письма русского путешественника имеют все основания полагать, что с самого начала работы над ними автор намеревался к публикации, к изданию, выводя традицию собственно русских путешествий по Европе (что издавна имело место в западноевропейских литературах) на другой уровень, и стремился сделать ее, как когда-то говорили, "фактом литературы". "Наши соотечественники, - писал Карамзин, - давно путешествуют по чужим странам, но до сих пор никто из них не делал этого с пером в руке." Конечно, многие русские путешественники просто не расставались с "пером", но пользовались им, в отличие от Карамзина, как говорится, в личных целях. Более того, начинающий писатель, переводчик С. Геснера, В. Шекспир и др., журналист, поэт и прозаик, явно намеревался таким образом (публикуя первое крупное произведение) не только заявить о себе как о писателе в рамках отечественной литературы, но выйти за ее пределы и как "русский (курсив наш - В. Г.) путешественник" обратиться к европейскому читателю, войти в общеевропейскую литературу путешествий. Это дало нам возможность представить всю "молодую" русскую литературу как часть европейской. Так в известной мере и произошло, о чем свидетельствует "Письмо Карамзина к зрителю о русской литературе". Выбор русской литературой своего мирового пути должен был осуществляться в контексте европейских культурных ценностей, предложенных в "Письмах русского путешественника". Позже, как известно, такую задачу должен был решить Пушкин, учитывая все, что сделал Карамзин.

Однако Карамзин почти опередил его. Правда, его предшественник не строил таких амбициозных планов, которым, к тому же, не суждено было сбыться. Речь идет об А. П. Сумарокове, точнее, о его письме Екатерине II "О путешествии". Письмо открывалось самым категоричным утверждением: "В русском языке нет путешествий", за которым следовало описание преимуществ путешествий перед другими жанрами литературы: "... путешествия для них не только служат вместо романов пустой тратой времени, но и проясняют географию, мысли и разум." Автор письма не преминул подчеркнуть главный жанровый принцип путешествия: "... надо сравнивать чужие земли с собственным отечеством" (эта точная формула, впрочем, была найдена автором несколько позже). На основании таких рассуждений Сумароков предложил восполнить пробел в русской литературе о себе: "Я возьмусь составить описание путешествия и используйте его на благо моего отечества." Для этого Сумароков просил выделить ему (в дополнение к обычному жалованью) "двенадцать тысяч рублей." Писатель гарантировал коммерческий успех проекта, который был гарантирован его европейским литературным авторитетом и популярностью путешествий среди читателей (он намеревался издать книгу тиражом в шесть тысяч экземпляров): "... какие деньги после публикации моего путешествия вернутся в казну с избытком."

 В письме также предлагалось описание маршрута намеченной поездки: "Я опишу одну Италию, а проехав через оттоле в Париж, опишу Париж, места на пути в Италию и оттоле в Париж, а из Парижа через Голландию в Петербург." Чуть позже, в письме к императрице от 3 мая 1764 года, посвященном главным образом описанию его тягот и лишений, писатель (с учетом собственных профессиональных интересов) уточнил некоторые положения плана путешествия. Она предназначалась, в частности, "для описания Италии, для осмотра театров, как там, так и в Париже, и для истинной пользы и просвещения в географии". "Если бы, - заключил Сумароков, - вся Европа была описана таким пером, как мое, то России не стоило бы много, если бы она употребила на это безвозвратно триста тысяч рублей."

Письмах русского путешественника

Масонская тема, в частности, сыграла значительную роль в "Письмах русского путешественника". Прежде всего это касается маршрута самой заграничной поездки Карамзина. Следует отметить, что маршрут путешествия в путевой литературе является, безусловно, определяющим фактором. Это своеобразный рассказ о путешествии (иногда просто рассказ), разворачивающийся в пространстве и времени и определяющий его построение, композицию. Надежность или Ненадежность маршрута иногда является одним из главных критериев, по которым некоторые литературоведы склонны относить путешествие либо к самой литературе (имеется в виду так называемая "художественная литература", хотя колебания и изменчивость во времени этого понятия очевидны), либо выводить его за ее пределы в область документального. Впрочем, с "Письмами русского путешественника" вроде бы все ясно: история их изучения (от классического труда В. В. Сиповского до работ Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенский и другие современные исследователи) "представляет собой постепенное осознание книги Карамзина как эстетического факта, постепенное выделение ее из разряда биографически-реальных документов и включение в ряд актуальных художественных произведений". Вот почему так важен анализ достоверности маршрута (сюжета) "Писем русского путешественника".

Есть свидетельства (С. И. Гамалея, Ф. Н. Глинка), согласно которым Карамзин путешествовал по маршруту, согласованному с московскими масонами и за их счет. Однако следствие по делу московских масонов (допрос в 1792 году их главы - князя Н. Н. Трубецкого) установило, что он отправился в Европу в качестве свободного "вояжера на собственные деньги". Большинство исследователей согласились с мнением следствия. Более того, Ю. М. Лотман считал, что перед самым отъездом " Карамзин принял смелое решение: он порвал с масонством и со всем кружком Новикова. Разрыв был правильным, но твердым." А отъезд Карамзина за границу исследователь ставил в прямую зависимость от разрыва: "Самым простым и безболезненным видом разрыва был отъезд".

Впрочем, "масонский путь" также изредка упоминался в "Письмах русского путешественника". Правда, она проявлялась в них неявно, неявно. В некотором противоречии с собственным утверждением о категорическом разрыве Карамзина с московскими масонами Ю. М. Лотман, по сути, сосредоточил свои усилия на выявлении "следов" этого маршрута в тексте "Писем". Однако исследователь нигде прямо об этом не упоминал, хотя его" расшифровка " иногда приводила к выводу, что Карамзин сознательно, именно по "масонским" соображениям, скрывал в "Письмах" реальные отклонения (в том числе и во времени) от литературного маршрута своего творчества. Ведь, во всяком случае, "планы поездки Карамзин составлял давно, и эти планы были известны в масонской среде и даже, по-видимому, одобрены".

Русский путешественник (далее: Путешественник) "на одной станции за Дерптом я "случайно встретил" Г. З., ехавшего из Италии»: "Я разговаривал с ним полчаса и нашел его добрым человеком. Он льстил мне песчаными прусскими дорогами и советовал ехать лучше через Польшу в Вену; однако я не хочу менять своего плана". Ю. М. Лотман считал, что эта встреча не была случайной и на самом деле состоялась в другом месте: "В то время Зиновьев (Василий Николаевич.  - дипломат, масон) возвращение в Россию после поездки в Италию с Сен-Мартеном остановились под Ригой < ... > Зиновьев почти не разговаривал с Карамзиным только о состоянии дорог в Пруссии. Совет Зиновьева Карамзину не ехать через Берлин, а ехать в Вену, вероятно, связан с его отрицательным отношением к односторонней берлинской ориентации московских масонов".

Такой вывод кажется преувеличением: между двумя путешественниками существовала значительная разница в возрасте-более десяти лет и в социальном положении. С одной стороны, более чем обеспечены, связанные с первыми именами России (Орлов и др.), принадлежавшие к высшему обществу, представленные в Берлине Фридриху Великому и близкому другу герцога Фердинанда Брауншвейгского, гроссмейстеру Объединенных лож, масону 3-й степени посвящения, другу и "осторожному поклоннику Синт-Мартена" (Г. В. Вернадский) Камергер В. Н. Зиновьев. С другой стороны, он был очень молод (23 года), посредственного положения и беззаконен, из провинциальных дворян, только что оставивших свою "работу" в масонском ордене в Москве (он вступил в ложу Золотой короны в 1784 году в Симбирске и числился там " товарищем»)- отставной поручик Н. М. Карамзин. Однако Ю. М. Лотман считал, что "они были людьми одного круга и сходных интересов" и их "встреча была запланирована еще в Петербурге". В пользу этого, по мнению исследователя, говорит тот факт, что "оба они были друзьями А. М. Кутузова". Что касается Карамзина, то в этом нет никакого сомнения. Что касается В. Н. Зиновьева, то он учился с А. М. Кутузовым (а также А. Н. Радищевым и др.) в Лейпцигском университете с 1766 по 1773 год, но ему было тогда 11-18 лет (он был самым молодым из русских студентов). У нас нет никаких сведений о последующих контактах В. Н. Зиновьева и А. М. Кутузова, поэтому считать их друзьями по отношению к 1789 году можно лишь с большой натяжкой.  Зиновьев и Кутузов были, по-видимому, однокашниками, но не более.

По нашему мнению, Зиновьев мог быть только "добр" к Карамзину и, как опытный путешественник, давать ему "дорожные" советы. Кроме того, Путешественник вскоре убедился в справедливости этой рекомендации на собственном опыте и, чтобы избежать "страшных песков набережной дороги", был вынужден почти вдвое увеличить свой путь от Мемеля до Кенигсберга.

Антимасонская политика российского правительства

Вообразить, что два доселе неизвестных человека (даже масоны, даже если у них были общие знакомые) "на одной станции за Дерптом" сразу бросились обсуждать многосложные проблемы ордена того времени, особенно изменение" односторонней ориентации московских масонов", - по крайней мере, трудно. Кроме того, с середины 1780-х годов антимасонская политика российского правительства стала все более заметной, и им приходилось быть осторожными. В другом месте, Ю. М. Лотман сформулировал свою мысль в более общей форме и мы с этим можно согласиться в принципе: "круг масонских и личных связей, по-видимому, образуются темой беседы Карамзина с Зиновьевым." Ведь любой "любезный" разговор людей, которые раньше не встречались, как правило, начинается с выяснения общих знакомых.

В своем журнале "Путешествия по Германии, Италии, Франции и Англии в 1786-1790 годах", опубликованном (с "сокращением всего, что не имеет исторического интереса") в переводе с французского в "Русской старине" за 1878 год, В. Н. Зиновьев не сообщает о знакомстве с Карамзиным.  Однако этот журнал не содержит всех материалов, относящихся к 1789 году. Заканчивается она записью из Немура от 7 ноября 1788 года (публикация следует за отрывком из дневника В. Н. Зиновьева за 1790 год, рассказывающего о жизни в Петербурге).

 Ничего не говорится о встрече с Карамзиным и более поздних (1806 г.) воспоминаниях В. Н. Зиновьева, в которых рассказывается о его возвращении в Россию, но не из Италии (как указано в "Письмах русского путешественника", за которыми следует Ю. М. Лотман), а из Франции и Швейцарии через Германию вместе с семьей Киселевичей. Кстати, в Цюрихе русские путешественники посетили Лафатера, который "был найден заваленным бумагами в своем кабинете и очень занятым". 10 августа 1789 года Путешественник вошел в тот же кабинет и также не был сразу принят Лафатером, который, сославшись на то, что он занят, оставил его на некоторое время одного "разбирать физиогномические рисунки"." Затем Лафатер "отвез" Путешественника на "собрание кайриковедов, к профессору Брейтингеру, где рекомендовал хозяину и гостям как своего друга". Путешественник к этому времени уже был знаком с Лафатером по переписке (Карамзин вступил в переписку с Лафатером в 1786 году) и по дороге в Лейпциг (письмо из Мейсена от 13 июля) процитировал своему спутнику - "пражскому студенту" одно из писем цюрихского мыслителя.

Кроме того, В. Н. Зиновьев не мог "путешествовать по Италии с Сен-Мартеном". Во второй раз (первый раз он был в Италии в качестве дипломатического курьера в 1774 году) он отправился, согласно путевому журналу, в Венецию из Вены через Триест и прибыл туда 5 ноября 1784 года, а 19 (8) декабря того же года приехал в Лион "просветиться": в письме упоминается глава Лионской ложи, "выдающийся масон"Ж.-Б. Виллермоз и т. Д., но не Сен-Мартен., В. Н. Зиновьев проинформировал К. Р. Воронцов, что "он благополучно пробыл в Лионе две недели." Вероятно, он приехал сюда из Пармы, где находился в сентябре 1785 года (под датой 19 сентября он сообщал С. Р. Воронцову: "Ответьте мне на это в Париже»). Вероятно, именно во время этого визита в Лион произошло его знакомство с французским философом, "дорогим (шармантом) Сен-Мартеном". По крайней мере, он говорит об этом знакомстве в своих воспоминаниях и добавляет: "И даже совершил с ним поездку в Париж". они познакомились в Лондоне.

Что касается места встречи Карамзина с В. Н. Зиновьевым, то Ю. М. Лотман указывает на него по-разному-сначала "недалеко от Риги", а в" Творении Карамзина " называет Нарву (которая довольно далеко от Риги, а дорога из Риги в Петербург лежит через Дерпт).В то же время исследователь ссылается на воспоминания самого В. Н. Зиновьева, который говорит, что именно в Нарве он остановился вместе с Варварой Ивановной Кошелевой, "чтобы воспользоваться услугами местного врача". Но В. Н. Зиновьев не уточняет точно времени своего приезда в Нарву и продолжительности пребывания там (в этой части воспоминаний вообще нет дат), только отмечает, что "он пробыл у госпожи Кошелевой пять или шесть недель." После этого он продолжил путь в Петербург вместе с В. И. Кошелевой (она прибыла в Петербург 8 сентября 1789 года). Таким образом, путешественники, скорее всего, останавливались в Нарве в июле-августе 1789 года.

"31 мая Карамзин был уже в Риге, следовательно, его встреча с Зиновьевым состоялась до этой даты", - справедливо пишет Ю. М. Лотман.

Но почему Карамзин не мог случайно встретиться с Зиновьевым до 31 мая "на той же станции за Дерптом" (то есть между Дерптом и Ригой), когда он даже не собирался останавливаться в Нарве? Конечно, мемуарист ничего не сообщает о других задержках на обратном пути в Россию (например, неизвестно, где путешественники провели май и июнь), но это ничего не значит. Сам В. Н. Зиновьев указывает: "Это путешествие ничем не примечательно и почти полностью исчезло из моей памяти".

Второй пример связан с действительно "масонским" путешествием друга Карамзина Алексея Михайловича Кутузова в Западную Европу (Берлин) по делам ордена Розенкрейцеров в начале 1787 года. Ю. М. Лотман дает ему в спутники "особенно близкого к Новикову" М. И. Багрянского, но хорошо известно, что в это время (с июня 1786 по сентябрь 1790) он изучал медицину в Берлине, Амстердаме и Лейдене, где получил диплом в 1789 году. Доктор медицины, после чего уехал в Париж, откуда вернулся в Россию. Настоящий спутник АМ. Поездку Кутузова в Берлин сопровождал его друг и настоятель ордена, знаменитый барон Г.-Я. фон Шредер, которого Ю. М. Лотман называл "темным авантюристом" и др. М. И. Багрянский действительно встречался со Шредером и Кутузовым "по масонским делам" в Берлине в 1789 году в доме русского посла.

Но Карамзину, несмотря на все его желание, не удалось встретиться с А. М. Кутузовым за границей. Ю. М. Лотман придерживался иного мнения и считал, что из Страсбурга в августе 1789 года Карамзин отправился не в Швейцарию, как описано в "Письмах русского путешественника", а в Париж просто для встречи с другом. Однако архивные документы, опубликованные С. Геллерманом в 1991 году, свидетельствующие о пребывании Карамзина в Женеве в октябре 1789 года (как указано в "Письмах русского путешественника"), опровергли это предположение. Еще одно предположение Ю. М. Лотман-о встрече Карамзина в Париже весной 1790 года с Жильбером Роммом и, возможно, П. А. Строгановым-кажется вполне убедительным.

Остается добавить, что М. И. Багрянский и А. М. Кутузов стали самыми острыми критиками (с патриотической позиции) автора "Писем русского путешественника", причем в то время, когда его труд только начинал печататься в " Московском журнале "(с № 1 за 1791 год). Багрянский писал о Карамзине (лорд Рамзи) Кутузову 29 января 1791 года: "Лорд Рамзи вернулся раньше меня, вы его не узнаете, он совершенно изменился и телом, и духом". Он говорит с презрением и с поистине вопиющей несправедливостью обо всем, что касается родины. Обо всем, что касается зарубежных стран, он говорит с восхищением."

Кутузов, в свою очередь, докладывал в мае 1791 года А. И. Плещееву: "... у него никогда не было уважения к своему отечеству, к своему путешествию, к тому, что он видел, что слышал, к свободе, связанной с каждым путешественником, - все это вместе взятое, его неуважение превратилось в презрение, о котором, быть может, он сам и не подозревает...Ср. с письмом к ней от 4 (15) марта 1791 года (см. К ним присоединился князь Н.Н. Трубецкой, написавший А. М. Кутузову: "Что касается нашего общего друга Карамзина, то мне кажется, что Чужие земли, раздув его гордость, сделали его теперь бесполезным".

Но оказывается, что такое отношение к Карамзину начало складываться в масонской среде гораздо раньше, еще до его отъезда в Европу. А. И. Плещеева свидетельствовала в письме к А. М. Кутузову от 21 апреля 1791 года: "Другие его так называемые друзья, как только он сказал им, что едет, тут же явно возненавидели его. В отличие от других, И. В. Лопухин, например, восхищался "привлекательным, важным, живым, новым, обаятельным слогом любезного русского путешественника...»

Так, со временем сакральное пространство Иерусалима и Палестины древнее "хождение" сменяется европейским культурным пространством путешествий XVIII-XIX вв., Запад становится образованным русским обществом "страной чудес святых", по более поздней классической поэтической формуле А. С. Хомякова ("Сон", 1835). Иногда" сакральная " жанровая память проявлялась как бы против воли автора и П. А. Вяземского, рассказывающего в "Введении к жизни фон Визина" о путешествиях русских аристократов XVIII века. в Европе, отмечает он, они "ездили за границу", в том числе "поклониться фернейскому отшельнику, отшельнику нового рода...Однако не следует забывать, что сам П. А. Вяземский в 1850 году совершил поездку в Константинополь и Иерусалим, впечатления от которой нашли отражение в ряде его стихотворений, а также в книге очерков "Путешествие на Восток", изданной посмертно.

 Но как бы то ни было, процесс "замещения" разворачивался стремительно и западноевропейская цивилизация стала приобретать в глазах своих русских поклонников ("поклонниками" обычно называли себя и паломники на Святую Землю, Афон и т. д.) черты светского, секуляризованного "земного рая". Более того, сразу было определено, что центром этого "рая" выступает "новый Вавилон" - Париж.

С этой точки зрения особенно интересен памятник путевой литературы петровского времени - " Архив, или Статейный список, московского посольства, явившегося инкогнито во Францию из Голландии в прошлом, 1705 году, 5 сентября." Этот "архив", или "книга", как сам автор иногда называл свое произведение, принадлежит Андрею Матвееву. Он был сыном западного боярина Артамона Сергеевича Матвеева и Евдокии Григорьевны Гамильтон, дочери шотландца, переехавшего в Россию в начале XVII века. Русский Русский Матвеев-один из самых образованных русских людей своего времени, в начале тридцатых годов стал постоянным представителем России в Голландии, а в 1705 году был послан Петром ко двору Людовика XIV для ведения неофициальных (так как он был русским послом в Голландии, с которой Франция в то время воевала) переговоров. В Париже А. А. Матвеев пробыл более года, был принят при дворе, посетил Версаль, Фонтенбло, Сорбонну и др.

Здесь уместно вспомнить жанровую историю "статейных списков", или рассказов русских послов. "Первым посольским списком, носящим характер заключительного донесения", обычно называют список Владимира Племянникова, посетившего германского императора - "цезаря Максимиана" (Максимилиана I) в 1518 году. До этого (и некоторое время спустя) русские послы практиковали отправку писем из-за границы, "отписки" с "известиями", отправляемые гонцами до возвращения посла на родину (например," отписки " Афанасия Надя из Крыма в 1563-1573 годах)." Список " Племянникова, в отличие от более поздних списков, формально даже напоминает первые древнерусские посещения Святой Земли (например," Хождение " игумена Даниила): в нем не описывается путешествие посла за границу и возвращение на родину. Постепенно, начиная с XVII века, "статейные списки" становятся все более похожими на путевые заметки. Так, по мнению исследователей, " статейный список посольства Г. И. Микулина и И. Зиновьева в Англию в 1600-1601 годах уже сравнительно богаче непосредственными жизненными впечатлениями от всего увиденного и услышанного в незнакомой стране." В еще большей степени это можно отнести к статейным спискам второй половины XVII века, в которых отразилось особое внимание авторов к тем аспектам жизни иностранных государств, которые вызывали интерес при дворе Алексея Михайловича (органная музыка, театральные представления, мощение, городское освещение и т. д.). Именно к этой традиции примыкает "Архив" А. А. Матвеева.

Первый Н. П. Павлов-Сильванский, а вслед за ним и другие исследователи отмечают "обостренное чувство нового" у русского путешественника (фортификационные приемы, стили в архитектуре и изобразительном искусстве, обычаи и т. д.), полагая, что для Матвеева "именно новое достойно внимания для изучения, а возможно, и для пересадки на родную почву".  Глушанина видела в ней "раннюю русскую утопию нового времени в стадии становления жанра", где "прекрасно оснащенное общество обеспечивается французской просвещенной абсолютистской государственностью". В то же время она пришла к выводу, что "в описании государственной утопии наш автор использует, дополняя друг друга, все три христианские интерпретации Рая - города - сада - неба-на уровне отдельных мотивов и символов".

В первом, собственно, географическом пособии "Для наставления юношества, обучающегося в Императорском Московском университете" (1776), также говорилось об идеальном населении этого "земного рая", превосходящем остальных обитателей земли не только по нравственным и другим качествам, но даже и по физическим условиям. Здесь можно было прочесть: "Европейцам следует приписать честь, что они несравненно превосходят жителей всех других частей света в их природных дарованиях". Они вообще искренни, правдивы, искренни, остроумны, храбры, великодушны, любвеобильны, ласковы, вежливы, учтивы и честны, и очень физически хороши и складны; и сказать словом, как в духовных, так и в телесных их талантах нельзя найти той грубости, какую первобытны народы других частей земного шара."

Заметим, что образ "земного рая" также возникнет у критиков "Писем русского путешественника". Например, А. М. Кутузов писал о Карамзине А. И. Плещееву 4 (15) марта 1791 года: "Отечество наше изображено им не очень благоприятно. Но тем приятнее описываются другие состояния. Я думаю, что сама Курляндия, по сравнению с Россией, кажется ему раем или, по крайней мере, землей обетованной». Курляндия в то время была пограничной страной, полунезависимым герцогством, границей, и русский путешественник реагировал на пересечение границы соответственно: "Мы въехали в Курляндию-и мысль о том, что я уже вне отечества, произвела в моей душе удивительное действие. Я смотрел на все, что попадалось мне на глаза, с большим вниманием, хотя сами предметы были очень обыкновенными". И далее следует описание Митавы, которая "велика, но не хороша" и т. д. Короче говоря, А. М. Кутузов ошибался, полагая, что Карамзин склонен идеализировать "другие государства".

Наряду с всесторонним подъемом западноевропейского мира в русской культуре уже формируется линия на новой, послепетровской основе, активно противостоящая зарождающейся традиции "обожания Запада". Ее представители также широко используют путешествия в Европу, но только как своеобразный документальный инструмент для критической проверки новой "утопии". Нельзя не видеть здесь определенной аналогии с древнерусскими прогулками-паломничествами. Паломники отправлялись в Святую Землю, чтобы увидеть "глазами своих грешников" то, о чем они только читали или слышали (воображали в "воображении"), проверить на практике существование священного мира и его реликвий. Конечно, все подтвердилось, и авторы" Прогулки " стремились поделиться увиденным с читателями.

Но вот Гоголь возвращается из паломничества и отвечает на просьбу Жуковского "передать" ему "местные краски Палестины", увиденные глазами "христианина и поэта" (письмо от 20 февраля 1850 года из Баден-Бадена), с предложением сосредоточиться на тексте Библии и совершить своеобразное "путешествие воображения". "Если бы вы поступали с Библией так же, как с Евангелием, - советует писатель-паломник другу-поэту, - то есть каждый день переводили бы из нее главу, то Святая Земля неизбежно предстала бы вам благословенной Богом и украшенной точно так, как она была древняя" (из письма из Москвы от 28 февраля 1850 года). И добавил в том же письме разочарованно: "Что может сказать поэту-живописцу нынешний вид всей Иудеи с ее однообразными горами, похожими на бесконечные серые волны взбаламученного моря?». Иными словами, реальные впечатления о Палестине середины XIX века. они могут, по Гоголю, только мешать библейскому образу "земного рая".

Любой путешественник, начиная с аббата Даниила, сравнивает свои непосредственные впечатления (de visu) с определенными представлениями о стране (imagine tópos), вплоть до стереотипных, сложившихся у него под влиянием прочитанных книг, рассказов предшественников и т. д. Как писал Карамзин: "То, что я знал по описаниям, я теперь вижу собственными глазами...Этот образ "чужого" мира обычно формируется перед началом путешествия, на родине путешественника, в "своем" мире. Сравнение "чужого" мира путешествий с "родным" миром также неизбежно. Вот лишь несколько примеров из иностранных писем Фонвизина: "Варшава, которую я вижу с Москвой, имеет невероятное сходство». "Кроме всего прочего, примечательна колокольня в Страсбурге, она уже не идет ни в какое сравнение с Иваном Великим. Высота его страшна, но он весь насквозь и полон дыр, так что, кажется, готов развалиться в любой момент". - Лион лежит на реках Рона и Сона. Вдоль берегов Роны выстроен ряд красивых каменных домов, сделан каменный берег, но гораздо хуже, чем в Петербурге. Это положение делает его очень похожим на Петербург, тем более что Рона не намного длиннее Невы". А вот примеры из "Писем русского путешественника". В швейцарской горной деревне чувствительный герой Карамзина наблюдает за праздником местных жителей, поющих " свои простые песни»: "Я слушал мелодии и находил в них что-то похожее на наши народные песни, такие трогательные для меня". Вскоре путешественники спустились в "обширные долины": "Так лежат наши поля, - думал я, предаваясь этому мечтательному чувству, - так лежат наши поля, когда весеннее солнце тает их снежные одежды и оживляет озими, надежду текущего года!».

В случае с поездками в Святую Землю все вроде бы понятно: ее образ основан прежде всего на Священном Писании, а также на апокрифах и т. д. "Библия-вернейший путеводитель по Святой Земле", - подтверждает "ученый путешественник" по Святой Земле А. С. Норов. Хотя, конечно, у любителей XIX века (и гораздо раньше) библейский образ Святой Земли осложнялся другими впечатлениями: от литературы, в частности, произведений предшественников (например, археологических, литературных и т. д. путешествий), частной переписки, устных рассказов и т. д. Возьмем, к примеру, А. Н. Муравьева с его "Путешествием в Святую землю "и" Путешествием " Шатобриана (см. Ситуация с путешествиями на Запад во многом аналогична-здесь, конечно, действуют жанровые законы.

Но тогда возникает вопрос о книжном репертуаре, который мог бы повлиять на формирование образа той или иной страны. "Для современного периода, - говорит М. С. Стефко, - связь между путешествием и чтением очевидна . Однако чрезвычайно трудно определить, какая книга могла повлиять на то или иное путешествие, если, конечно, она не упоминается в самом тексте произведения. Кроме того, следует учитывать, помимо книг, и другие возможные источники (устные и др.). Исследователь также забывает, что связь "путешествия с чтением" прослеживается, по крайней мере, со времен средневековья. В этом смысле особенно характерны так называемые мнимые или псевдопутешествия.

Самым ярким примером западноевропейской литературы о путешествиях является, конечно, "путешествие сэра Джона Мандевилля". Этот знаменитый труд был написан в 1357-1371 гг. (имеется более 300 списков на французском, английском, немецком и итальянском языках. и др. языков) и была одной из первых печатных книг (немецкое изд. - 1478; французское-1480). Это повлияло на путевые дневники Х. Колумб, на других журналах реальных путешествий, был пародийно переосмыслен в пятой книге "Гаргантюа и Пантагрюэль" Франсуа Рабле и в 14-й главе "Улисса" Дж. Джойс и т. д. Автор сообщал, что родился и вырос в Сент-Олбансе в Англии, в 1322-1356 годах путешествовал по Турции, Армении, Персии, Сирии, Египту, Палестине, Ливии, Индии и т. д. Есть портреты сэра Джона, а на его могиле в Льеже есть надгробная надпись (самая старая копия 1462 года, опубликованная в 1725 году)].

Поскольку исследованиями А. Бевенсена (1888) установлено, что источниками этого труда "было Описание восточных земель" францисканца Одорико Порденоне, "Книга о путешествии на Восток" Гийома де Рубрука, "Великое зеркало" Винсента Бове и с добавлением сведений из Геродота, Плиния и др. Предполагается, что автором (составителем) путешествия Мандевиля был французский врач Жан де Бургонь по прозвищу Бородач (Jean de Bourgogne, dit a la Barbe) или даже целый коллектив авторов. Однако вопрос о возможном авторстве этой книги до сих пор считается открытым рядом исследователей.

"Курляндский трактир"

 История путешествия сэра Джона Мандевиля во многом похожа на историю Трифона Коробейникова, хотя и относится к более позднему времени. Это путешествие было чрезвычайно популярно у русского читателя. По разным оценкам, количество списков коробейников колеблется от 200 до 400 и даже более 500. Впервые "Трифон Коробейников, московский купец, с товарищами, путешествие в Иерусалим, Египет и на Синайскую гору в 1583 году" был опубликован В. Г. Рубаном в 1783 году, затем повторен в 1786, 1803, 1810 и др. (всего таких переизданий было около 40). И. Е. Забелин в 1884 г. Он установил, что работа Коробейникова основана на тексте малоизвестной "Прогулки" Василия Познякова (сер. XVI в.), и на этом основании была поставлена под сомнение реальность путешествия "московского купца" на Ближний Восток. Заявление И. Е. Забелина поддержали Г. М. Лопарев, затем В. П. Адрианова-Перетц, И. Я. Крачковский и другие авторитетные ученые. О. А. Белоброва даже высказала предположение, что" литературная обработка " Позняковского текста была произведена не Коробейниковым, а в XVII веке. Однако в 1988 году Н. И. Прокофьев находит документальные свидетельства о поездке Трифона Коробейникова в Палестину, Египет и Синай в 1583-1584 годах. Современные исследователи, проанализировав весь спектр памятников, связанных с хождением Трифона Коробейникова, обосновали его авторство с сравнительно-текстологической точки зрения. Примерно такая же история произошла в середине XIX века с" Письмами об Испании " В. П. Боткина, также долгое время считавшимися псевдопутешествием. Таким образом, выявление следов чтения других произведений этого жанра в" путешествиях " разных эпох часто дает основания усомниться в реальности самих путешествий. Все эти рассуждения, на наш взгляд, имеют прямое отношение к "Письмам русского путешественника " Карамзина, а также к европейской путевой литературе, которая в них отражена.

 В начале "Писем" ("Курляндский трактир", 1 июня 1789 года) есть такое признание: "Однажды я начал писать роман, и мне захотелось путешествовать в своем воображении именно в те земли, в которые я теперь направляюсь. В мысленном путешествии, покидая Россию, я остановился на ночлег в трактире: и в действительности произошло то же самое. Но в романе я написал, что вечер был самый бурный, что дождь не оставил на мне ни одной сухой нитки и что в трактире мне пришлось сушиться перед камином; но на самом деле вечер оказался самым тихим и ясным. Эта первая ночевка была для Романа неплохой: боясь, чтобы ненастье не продолжалось и не мешало мне в пути, я сжег ее в печи, в моем благословенном жилище на Чистых прудах". Эта откровенно литературная (стернская) игра с вымышленной "непогодой" и настоящим ведром позже найдет отклик в сцене путешествия по географической карте в "Страннике" А. Ф. Вельтмана (1835). Его герой-путешественник, подражая знаменитому аббату Бартелеми, который "тоже путешествовал по картам и книгам, объездил всю Грецию и побывал в древности", решает воспользоваться "крылатой фантазией" и отправляется "путешествовать" по "подробной, точной карте", однако... - О, небрежность... какое ужасное наводнение в Испании и Франции!... Вот что значит поставить стакан воды на карту!.. Но думал ли я когда-нибудь, что столкну его локтем с Пиренейских гор? Все пострадало от потопа, все погибло; только невинные рыбы спокойно плавали в бескрайнем океане и воображали; вот вечное царство рыб на земле!".

Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский отмечали: "После статьи Т. Роболи сложился стереотип европейского литературного контекста, с которым сравниваются "Письма русского путешественника". Это "Сентиментальное путешествие" Штерна и "Письма об Италии" Дюпати." Конечно, было бы странно отрицать значение этих произведений для Карамзина, тем более что ссылки и воспоминания из них играют существенную роль в построении "Писем русского путешественника". "Однако, - продолжают исследователи, - для самого Карамзина, чтобы понять свое путешествие и собственное положение в жизни и тексте Писем, были, вероятно, более важны другие произведения - "Путешествие молодого анархиста" Бартелеми и философские (или, как их позже стали называть, "Английские") Буквы." Далее следует общая и в целом справедливая характеристика "обоих текстов", в которых "путешествие" связано "с поисками идеалов истинного просвещения", "оба создали образ искателя мудрости, оба прониклись верой в прогресс цивилизации". Особенно важными для Карамзина были "Философские письма" Вольтера... ". И далее следует подробный сравнительный анализ Карамзинских и вольтеровских "Писем", причем" Анахарсис " нигде не упоминается.

Между тем книга аббата Ж. Ж. Бартелеми (1716-1795)" Путешествие юного Анахарсиса в Грецию "("Voyage de jeune Anacharsis en Grace", 1788; русский пер. ТТ. 1-9, 1803-1819) заслуживает, на наш взгляд, большего внимания. Его автором был крупный ученый, заложивший основы археологии как исторической науки, поскольку "он использовал материальные памятники не для познания самих вещей и их истории, а для познания истории общества, создавшего эти вещи" (А. С. Альмарик, А. Л. Монгейт), нумизмат, лингвист, семитолог, расшифровавший финикийский язык, член Французской академии надписей и изящной словесности и т. д.

Герой книги-"археологического романа" - скиф Анахарсис вспоминает свое" образовательное"," воспитательное " путешествие из Таврии (Крым) по эвксинскому Понту (Черное море) в Грецию. По пути молодой мореплаватель посетил черноморские греческие колонии, острова Эгейского моря и др. Прибыв в Афины, он познакомился с Платоном, Аристотелем, Ксенофонтом, Солоном, Евклидом и другими выдающимися греками. От них он узнавал о событиях, свидетелем которых не мог быть, и в общении с ними постигал древнюю мудрость, принципы гражданской свободы и так далее. Завоевание Греции македонским царем Филиппом вынудило свободолюбивого Анахарсиса вернуться на родину.

Словом, в книге создан необычайно привлекательный романтический (вернее, предромантический) образ Древней Греции, безусловно, во многом определяемый представлениями эпохи Просвещения о прекрасном и разумном. Этот образ, конечно, был сильно идеализирован и довольно далек от исторической Греции, что впоследствии заставило неутомимого путешественника Стендаля произнести сакраментальные слова: "Франция-страна, которая меньше всего знакома с Грецией. И это вина Бартелеми". Впрочем, аббат Бартелеми и сам сознавал утопичность некоторых своих художественных построений, например, рассказа "Платоновская Республика мудрецов". Это чутко уловил и Карамзин в своей рецензии на "Анахарсис", опубликованной в Московском журнале как раз в то время, когда там печатались Письма русского путешественника.:" Этот прекрасный сон представлен в живой картине, и в конце ясно показано, что сам Платон чувствовал невозможность этого".

Книга Бартелеми была чудесно документирована: античные мыслители в беседах с молодым скифом развивали идеи, ссылки на источники которых (труды Аристотеля, Страбона и др.) давались сразу, в постраничных примечаниях; великолепное издание было снабжено Атласом, состоящим из карт, планов и иллюстраций, в том числе складных, и т. д. В последующих изданиях Атлас постоянно расширялся и стал включать 44 листа (заметим в скобках, что именно этот "Атлас к Анахарсису" просил достать С. Грибоедов в письме Ф. В. Булгарина после 6 марта 1826 г.).

Но "скифский" сюжет отнюдь не замыкается в XVIII веке.И не сводится только к одному "путешествию воображения" аббата Бартелеми. Ведь А. Ф. Вельтман был прав - он, действительно, никогда не был в Греции (только в Италии), а "путешествовал по всей Греции и посещал древние времена" только "по картам и книгам". Дело в том, что ученый настоятель дал своему герою имя исторической личности, о которой рассказывал Геродот, называвший его единственным "знаменитым человеком" среди скифов, посланным царем-отцом "учиться у эллинов". Диоген Лаэртский посвятил ему целую главу своего труда "О жизни, учении и изречениях знаменитых философов", а также свидетельствовал, что Анахарсис принадлежал к царскому скифскому роду (его мать была эллинкой) и прибыл в Афины во времена Солона, ставшего его "лучшим другом". Отметим, что В. Е. Вацуро безоговорочно считал" вымышленным " героем Бартелеми.

В отличие от литературного критика XX века, просвещенные французы XVIII века знали исторический анахарсис, а также то, что скифы, по общему мнению, являются предками русских. Поэтому в упомянутой выше сатире Вольтера "Русский Париж" появились следующие строки, написанные от имени русского путешественника:

 Короче говоря, ситуация "Русских в Париже" естественным образом превратилась в ситуацию " Скиф в Париже (=Афинах)". И" историческая " аналогия начинала приобретать почти вневременной характер: русские учились у европейцев с древних времен и должны всегда продолжать учиться у них. Однако у Пушкина этого не происходит. Его дистанция четко обозначена. Его дворянин-путешественник" скромно", но с комфортом," за медленной чашкой "расположился как бы в тихих креслах, "прислушиваясь" к тому, что происходит на исторической сцене, где выступают гениальные актеры: писатели и мыслители, "атеисты и деисты". Но не более того. Посмотрим, как было с Карамзиным.

Во время путешествия Карамзина "Путешествие молодого Анахарсиса по Греции" было литературной новинкой. Впервые путешественник узнал "о славе Анахарсиса, о трудах аббата Бартелеми" в самом начале своего путешествия в Лейпциг (письмо от "15 июля") от профессора К. Д. Бека. -Как только она была опубликована, - сообщил ему профессор, - все французские писатели опустились на колени и признали, что древняя Греция, столь любопытная для нас-Греция, которой мы удивляемся в ее развалинах и в тех немногих памятниках ее славы, которые дошли до нас, - никогда не была описана так полно. Геттингенский профессор Гейне, один из первых знатоков греческой литературы и древностей, рецензировал Анахарсиса в Геттингенской научной газете и сделал его знаменитым в Германии. 

Судя по " Письмам...", подобный экземпляр вскоре был приобретен Путешественником. Во всяком случае, приехав в Париж, он уже свободно оперировал образами модного произведения и, не задумываясь, проецировал на себя его сюжетную ситуацию, полностью осознавая театральность такой передачи. В начале рассказа о встрече с автором "Анахарсиса" и дуайеном Академии есть реплика, обращенная к зрителям=читателям и указывающая на имена (их имена даны в достаточно прозрачной форме) и исторические "костюмы" персонажей.

"Сегодня, - сообщает Карамзин в письме от мая 1790 года, - молодой скиф К. В Академии надписей и литературы имел возможность узнать Бартелеми-Платона." Затем история рассказывается от первого лица.

Они обещали познакомить меня с ним, но как только я увидел его, то, следуя первому движению, подошел и сказал ему::" Я русский, я читал Анахарсиса, я умею восхищаться творением великих, бессмертных талантов. И поэтому, хотя и в неуклюжих словах, примите жертву моего глубокого почтения!» Непосредственность поведения, напоминающая наивную простоту "первобытного" скифа, возведение спутника сразу в ранг "бессмертного" (как, впрочем, и ожидалось по отношению к академическому), слова о "жертве" - все это говорит вызывающе театрально, о "священном" поклонении, хотя, по-видимому, не особенно входящем в рамки респектабельности. Ответ француза также совершенно аллюзичен по отношению к его собственному произведению и указывает на то, что Бартелеми-Платон сразу понял смысл "спектакля": "Он встал со стула, взял меня за руку, ласковым взглядом сообщил мне о своей благосклонности и, наконец, ответил: Я рад встрече с вами; Я люблю север, и герой, которого я выбрал, не чужой вам." Ответ Путешественника в том же духе, хотя и содержит историческую поправку на данный момент: "Я хотел бы иметь некоторое сходство с ним. Я в Академии: передо мной Платон; но мое имя не так хорошо известно, как имя Анахарсиса."

Чтобы не оставить сомнений и подчеркнуть "совпадение" сцен, русский путешественник цитирует в примечании к этому месту "Путешествие юного Анахарсиса", в котором рассказывается о" вежливом и простом "приеме древнего скифа Платоном - своеобразном "режиссерском плане" пьесы, разыгрываемой в современном Париже. Далее диалог развивается точно так же, но современность начинает все больше и больше заявлять о себе. Настоятель говорит: "Вы молоды, вы путешествуете и, конечно, для того, чтобы украсить свой ум знанием: довольно сходства!" Путешественник, в полном соответствии со своей ролью любознательного ялика, отвечает: "Будет еще лучше, если вы позволите мне иногда видеть и слушать вас, с любопытным умом, с ревностным желанием формировать свой вкус указаниями великого писателя. Я не поеду в Грецию: она в вашем офисе." Следующая реплика Бартелеми переносит разговор на улицы "костюмированного" революционного Парижа: "Жаль, что вы пришли к нам в то время, когда мы наряжаем Аполлона и Муз в национальные мундиры!» Вряд ли аббат имел в виду небесно-голубые и красные мундиры Национальной гвардии, созданные Учредительным собранием Франции в 1789 году.

Карамзин сдержал свое обещание и не поехал в Грецию, куда, впрочем, не собирался ехать с самого начала. О причинах такого невнимания русских (и не только) путешественников XVIII века к колыбели европейской цивилизации (в отличие от христианских паломников) можно было бы говорить особо, но не в этот раз. Ведь до поры до времени читателей вполне устраивало общепринятое Понятие "мысленных путешествий", "путешествий воображения", в которых именно на древнем материале (вернее, по его поводу) Ф. развивал свои политические и педагогические взгляды. Фенелон в "Приключениях Телемаха" (1699, рус. 1747), Э. Рамзи в " Новом Киронаставлении, или путешествиях Кировых... "(Рус. пер. 1765, 1785) и др. В России эти произведения были очень популярны - вспомним хотя бы перевод "Похождений Телемаха" В. К. Тредиаковского в стихотворении "Телемах" (1766) или то, что в дружеском кругу Карамзина называли "Лорд Рамзи". Этот жанровый ряд привел и к "Анахарсису", и к " Письмам русского путешественника "(Ю. М. Лотман, Е. А. Краснощекова и др.). "Карамзин отрицательно относился к традиции политико-педагогического романа Фенелона", - отмечали Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский. - Однако схема такого романа отчетливо видна в "Письмах русского путешественника": путешествие от мудреца к мудрецу, от одной формы" гражданства"к другой, размышления о свободе, искусстве, торговле, перечисление памятников искусства и культуры". его ментальные и духовные "плоды". Карамзин, таким образом, создает" образ становящегося человека "- Путешественника, как в классическом романе просвещения; опыт путешествия приносит тот же результат, что и в романе: "отрезвление с различной степенью резинирования. На этом основании Е. И. Краснощекова даже готова назвать "Письма" "предроманом": "недаром в названии появляется слово "путешественник", а не "путешествие".

Сентиментальное путешествие по Франции и Италии

Однако такие изменения становятся особенно заметными (как в "классическом" путешествии) уже вне текста произведения - дома. Ср. в переписке А. И. Плещеева и А. М. Кутузова рассуждения о Карамзине: "Я вижу его каждый день, но не вижу того, кто оставил меня. Его сердце было в сто раз нежнее и чувствительнее... Его изменение также состоит в том, что он стал более надежным на самого себя." Адресат полностью соглашался с ней: "Ясно, что его путешествие произвело в нем большую перемену...».

Таким образом," мысленные путешествия " окружали Карамзина со всех сторон, как и реальные (М. Монтень, С. дю Пати, К. Ф. Мориц и многие другие), и он активно использовал их в своей работе.  Одно из первых мест здесь занимает, конечно, Л. Штерн, и не только с "Сентиментальным путешествием по Франции и Италии" (1768), но и с "Жизнью и мнениями Тристрама Шенди, джентльмена" (1767), потому что "Том VII "Жизни и мнений..." - это путевой очерк Тристрама, который, спасаясь от Смерти, предпринял путешествие во Францию. Поэтому этот том тематически и структурно соотносится со вторым Стерновским произведением ("Сентиментальное путешествие по Франции и Италии" - В. Г.) как еще один вариант сентиментальной разновидности жанра". Говоря о Стерне, не следует забывать верное замечание В. И. Маслова: английский писатель " не привлекал внимания как юморист; эта сторона его таланта поначалу как-то мало отмечалась его русскими поклонниками. Штерн интересовался главным образом как представитель сентиментального течения... Отмечались преимущественно гуманные настроения Стерна, его постоянная апелляция к чувственности, в которой Стерн действительно видел мощное средство для улучшения человеческих настроений...».

Именно это сходство уловил анонимный соотечественник Стерна из "Эдинбургского обозрения" в своем обзоре Писем русского путешественника: "Господин Карамзин, - указывал он, - один из тех нежных путешественников, которых мы называем чувствительными или сентиментальными. Они путешествуют по обширным странам исключительно для излияния своих чувств, которые с тем же разнообразием они могли бы излить, сидя в четырех углах своей комнаты". Возвращаясь еще раз, таким необычным образом, к" четырем углам " благословенного дома Карамзина на Чистых Прудах, мы должны еще раз констатировать, что русский писатель 18 мая 1789 года действительно отправился "путешествовать по необъятным странам" и предпочел" мысленное путешествие " действительному путешествию со всеми его тяготами и радостями.

Западнаю Европа XVIII века

Итак, Карамзин отправился в Западную Европу XVIII века с ее "земным раем " - Францией. Попробуем сравнить два взгляда на эту страну: один принадлежит старшему современнику Карамзина, Д. И. Фонвизину, а другой-ему, точнее, "русскому путешественнику". Разница во времени между иностранными буквами одного и другого невелика, что-то около одного десятилетия.

 "Письма из второго заграничного путешествия" Фонвизина весьма характерны в смысле употребления. В письме из Монпелье (20 ноября 1777 года) путешественник отмечал: "Одним словом, господа путешественники бесстыдно лгут, описывая Францию как земной рай"(420). И чуть дальше: "Сначала я думал, что Франция, по рассказам, была земным раем, но жестоко ошибся"(423). То же самое верно и в письме к сестре из Парижа (август 1778 г.): "Вы пишете правду, что нас в России безжалостно обманывают Кары, Машковы и другие, говоря о здешней земле как о земном рае". В последнем письме упоминается, скорее всего, генерал Василий Алексеевич Кар (1730-1806), который в 1770-1773 годах совершил заграничную поездку "на теплые воды для лечения" (в письме к своей семье от 8 сентября 1763 года Фонвизин передал от него "уважение»)[cxlvii], а также, вероятно, секретарь и почетный советник Русского посольства во Франции (1780-1790) Александр Машков (Мошков) (р. 1760), крупный масон, с которым Н. М. Карамзин познакомился в Париже в 1790 году.

Одним из очевидных признаков образа рая ( как сада и как города - эти две линии трактовки темы рая выделяет С. С. Аверинцев), Эдема, рая ("сада, парка") в мировой литературе является благоухание: даже останки, мощи святых, души которых находятся в раю, часто пахнут, что свидетельствует об их земном прославлении. Конечно, секуляризованный " земной рай "современной утопии отличается от" классического " рая прежде всего тем, что он создается человеком для себя и других как идеальная модель, пример для подражания. При попытке реализации такого проекта на практике (история знает немало таких попыток) идеал, во всяком случае, вообще, иногда с существенными различиями неизбежно сосредоточивается на общем образе библейского Рая, в том числе и на "сезонном воздухе" (слова молитвенного прошения "О воздухе, обилии плодов земных и временах мирных...", которое входит в двенадцать прошений великой (мирной) ектении, предваряющей большинство богослужений Православной Церкви). Возьмем, к примеру, многие примеры садово-паркового искусства, в том числе и в Древней Руси.

А. А. Матвеев в уже известном нам описании Парижа, точнее, во введении к нему ("О древности этого города, о его мере, о его крепости..." и др. Д.) сообщал, что "именование города, толкование старых спецификаторов, принимавших себя за Лютецию, якобы основано на болоте, которое по-латыни называется lutum, так как грязи от Крка естественного его положения много в городе, и когда-либо бы крепкий великий камень не был изрядного размера всех улиц наименных, то он употреблялся не только от бесславия зловония, но и от тех натезений никакой грязи не мог бы город проездом быть...». Оказывается, что в силу своего географического положения, Париж ("на болоте")») Я мог утонуть в грязи и задохнуться от "мерзкого зловония" (аналогия с Петербургом неизбежно напрашивается сама собой), однако человек "вымостил" его улицы "крепким великим камнем" и стал "тем городом Парижским справедливым, а вельми всем народам спокойным и свободным"."

Д. И. Фонвизин, путешествуя задолго до Парижа, стал обращать внимание на запахи. "На въезде в город (речь идет о пограничном Ландау.- В. Г.) нас сбило с ног отвратительное зловоние, так что мы уже не могли сомневаться, что прибыли во Францию. Одним словом, они нигде внизу не имеют понятия о чистоте - всем приятно высыпать из окон на улицу, а кто не хочет задохнуться, конечно, не открывает окон". Затем идет Страсбург, Брес - "прекрасный город, жители которого тоже по уши в грязи". "Стоит отметить" Лион " - "город очень большой, очень многолюдный". Рассказав о его достопримечательностях (заметим, что при описании достопримечательностей Франции Фонвизин не скупился на похвалы: например, в том же Страсбурге на него сильно произвел впечатление "мавзолей" маршала Саксонии - "вершина человеческого искусства"), иными словами, о "хорошей стороне", путешественник обратил внимание на "плохую". "Во-первых, вы должны держать нос при въезде в Лион, как вы делаете это во всех французских городах" . Более того, получается, что в значительной степени сами жители виноваты в "плохом" содержании улиц. Фонвизин вспоминал в том же письме к сестре из Монпелье, датированном 20 ноября (1 декабря) 1777 года: "Идя по лучшей улице Лиона, я вдруг увидел посреди нее много людей и несколько сверкающих среди бела дня факелов. Я подумал, что это какое-то благородное захоронение, поэтому подошел поближе. Представляешь, что я увидел? Господа французы соизволили сжечь свинью! Подумайте, какое место они нашли, и позволила бы наша полиция опалить свинью посреди Миллионной улицы! ".

Наконец, очередь доходит до долгожданного Парижа, незримо присутствовавшего в иностранных письмах Фонвизина чуть ли не с первого его шага по французской земле. "Мы не видели Парижа, это правда, - писал он своей семье из Монпелье, - мы тоже увидим его; но если мы также ошибемся в нем, как во французских провинциях, я не поеду во Францию в другой раз" . Говоря о невежливом поведении французских лакеев в Монпелье, путешественник добавил: "В Париже, говорят, то же самое". Посещение французской столицы должно подвести итог впечатлениям всей страны: "Нам остается увидеть Париж, чтобы составить наше совершенное заключение о Франции; но, кажется, мы найдем то же самое...".

Последнее предположение будет полностью подтверждено, по крайней мере, во всем, что касается примесей и запаха. В этом отношении Париж, который "немного чище свинарника", мало чем отличался от других французских городов и деревень. И из некоторых городов других западноевропейских стран, и вплоть до 1830-х годов. Сошлемся на свидетельство другого неутомимого путешественника-Гоголя (в передаче А. А. Краевского). "Пройдя" всю Европу, он оценивает все города по одной мерке, по запаху: в этом городе нет вони, а в этом очень воняет, потому что на улицу льют нечистоты". Письмо П. И. Панину из Парижа от 14/25 июня 1778 года представляет собой полноценный аналитический трактат об "этом огромном городе" и излагает наблюдения путешественника ("записки", по Фонвизину) о жизни и нравах французской столицы "с большим основанием и точностью" .

"Нечистота в городе такова, - утверждал писатель, - что людям, не совсем оскверненным, очень трудно переносить ее. Почти нигде нельзя открыть окно летом от зараженного воздуха. Чтобы все было под рукой и ни с того ни с сего уходить надолго, под каждым домом делаются магазины. В одном блестят золото и наряды, а рядом с ним, в другом, висит сломанное животное с текущей кровью. Есть улицы, где кровь течет в стоках, сделанных по бокам, потому что нет специального места, отведенного для бойни."

Теперь можно было обобщить впечатления такого рода от всей страны, тем более что путешественник пересек значительную ее часть от баварского города Ландау, принадлежавшего Франции во времена Фонвизина (Ландау), до Парижа: "Такую же мерзость я находил и в других французских городах, которые все так однообразны, что кто был на одной улице, тот был во всем городе; а кто был в одном городе, тот видел все города." "Париж имеет только то преимущество, - возвратился Фонвизин во французскую столицу, - что его наружность невыразимо величественнее, а внутренность более грязна".

В "Письмах" Карамзина этот контраст приобрел пространственный характер (издали - "великолепный", вблизи - "нечистый, грязный"). В то же время Путешественник не мог не сравнить быстро меняющуюся картину французской столицы с театром ("декорации" и т. Этот образ будет почти невольно присутствовать во время его пребывания в Париже (см. Выше описание "костюмированной" встречи Путешественника с аббатом Бартелеми). Конечно, Путешественник, "твердо знавший Шекспира", неоднократно обращавшийся к нему, обильно цитировавший, не мог не знать знаменитой сентенции из монолога шекспировского Жака (Как вам это нравится. Акт II, сцена VII): "Сцена всех миров..." и т. д. ("Весь мир-театр..." и т. д.), но в тексте "Писем" он нигде на них не ссылался. Однако жанровую ситуацию самого путешествия (путешественник-зритель; мир и люди перед ним-театр и актеры) эти слова подразумевают (ср. с ситуацией в пушкинском "К дворянину", описанной выше). Неслучайно "Письма русского путешественника" заканчивались театральным образом "Китайских теней... воображения".

Ю. М. Лотман построил" одну из самых любимых метафор в языке и сознании Карамзина": "Жизнь-это китайские тени моего воображения" именно на парижских театральных впечатлениях Карамзина и предложил ему посетить "Театр Серафима, или Театр китайских теней, который с 1784 года располагался в Пале-Рояле, а позже переехал на бульвар Тампль". Серафим ( Seraphim) - псевдоним семьи итальянских кукольников, во главе которого Франсуа-Доменик создал "труппу из картона" и в 1772 году успешно показал первый "теневой" спектакль в Версале. "Китайские тени, - гласила афиша, - с помощью света и тени изображают все движения человека, танцуя с удивительной точностью." Однако театр теней был довольно популярен в России. Еще в 1710 году в Славяно-греко-латинской академии состоялось представление панегирической комедии архиепископа Фефилакта (Лопатинского)" Божье унижение гордых уничижителей " с элементами театра теней. В 1732 году в Санкт-Петербурге Петербург, было дано "Действие об Иосифе", в котором" сквозь полотна " были показаны сны фараона и т. д. В 1733 г. "Петербургские ведомости" писали о театре теней ("О постыдных играх в комедиях и трагедиях"): "И хотя фигуры, показанные таким образом, ничего не говорят, однако из знаков и других указаний узнаешь, что это значит. Seyu shadow изображает множество зеленых дивных типов и их приложений, которые в других позорных играх не могут быть так хорошо указаны." Впрочем, вернемся к "Письмам".

Все путешествие по Франции проходит у Карамзина под знаком Талии и Мельпомены, Терпсихоры и Каллиопы. "С момента моего приезда в Париж все без исключения вечера я проводил в спектаклях", - признается Путешественник в письме от 29 апреля 1790 года. Многие страницы "Писем" посвящены парижским театрам (с характеристиками актеров и т. д.). Даже первые впечатления о стране, после переезда туда из Швейцарии, связаны с посещением Лионского театра. Триумф танцовщицы Вестрис и явно ироническое отношение Путешественницы ("Итак, легкость ног-почтенная добродетель!") приводит с самого начала к выводу, что во Франции не стоит" искать искренности, искать сочувствующего сердца". Затем будут замечания о "холодной привязанности", с которой "здесь обычно принимают чужих", о неприятной "холодной вежливости" парижан и т. д.

Вскоре мы въехали в предместье Святого Петра. Антония, - сказал Путешественник, - но что ты видела?" Узкие, грязные, грязные улицы, худые дома и люди в рваных лохмотьях. - И это Париж? (Как мне показалось) - " город, который казался таким великолепным издалека?» Но критика Карамзина при виде города, "который в течение многих веков был образцом всей Европы, источником вкуса, моды имя которого стало мне известно почти вместе с моим именем...", быстро сменилась "некоторым изумлением". "Но пейзаж совершенно изменился, - свидетельствовал Путешественник, - когда мы подошли к берегам Сены; здесь мы увидели красивые здания, дома в шесть этажей, богатые магазины. Какая толпа! какое разнообразие! какой шум!  Мне казалось, что я подобен маленькой песчинке, попавшей в страшную бездну и кружащейся в водовороте воды".

По тому же принципу: панорама города > город вблизи, "изнутри", Карамзин строил и обобщенное описание французской столицы, включая контрастную "пошаговую" смену впечатлений (в том числе от парижских запахов, уже знакомых нам по письмам Фонвизина). Путешественник предложил читателю прогуляться по" самому изысканному саду Европы " - Тюльери, примыкающему "к великолепному дворцу: вид прекрасный!", и, взобравшись на одну из его террас, предложил:.. посмотри на все вокруг и скажи мне, что такое Париж? Мало того, вы можете назвать его первым городом в мире, столицей великолепия и волшебства. Оставайся здесь, если не хочешь передумать..."

Но сам Путешественник не мог остановиться и продолжал:.. идите дальше, вы увидите... узкие улочки, оскорбительная смесь богатства и бедности; куча гнилых яблок и селедок возле сверкающей ювелирной лавки; повсюду грязь и даже кровь, струящаяся ручьями из мясных рядов-зажмешь нос и закроешь глаза. Картина великолепного города затуманится в ваших мыслях, и вам покажется, что из всех городов мира, по подземным трубам, грязь и нечистоты сливаются в Париж." Но это еще не все: оказывается, калейдоскоп картин и запахов, естественных и искусственных, может продолжаться бесконечно. - Сделай еще шаг, и вдруг ты почувствуешь аромат гордой Аравии или, по крайней мере, цветущих лугов Прованса: это значит, что ты пришел в один из тех магазинов, где продают духи и губную помаду, а их здесь много." Предварительный результат был подведен на основе формулы, которая не была определена здесь, но которой суждено было иметь долгую жизнь в последующей литературе о путешествиях: Париж-город контрастов. "Одним словом, какой шаг, новая атмосфера, новая роскошь или самая отвратительная грязь - так что Париж придется назвать самым великолепным и самым отвратительным, самым благоуханным и самым вонючим городом".

Впрочем, вернемся к Фонвизину. Его сатирический, буквально разоблачающий, то есть срывающий все и всякую оболочку, аналитический взгляд ближе к антитезе: внешнее - внутреннее, видимое-скрытое и т. д. Она будет преследовать его на протяжении всего путешествия, затрагивая все сферы французской жизни, вплоть до домашнего хозяйства. Вот, например, внешний: "красивые кружевные манжеты". А вот скрытые, скрытые: они пришиты к рубахе "из вретища". В ответ на недоуменный вопрос путешественника "очень знатные люди" отвечали с обычным французским "разумом": "que cela ne se voit pas (этого не видно со стороны)" (429-430). "Предбогатая и богатая" маркиза Фрейжвильская обычно очень хорошо принимала гостей в "парадных покоях", но когда какой-нибудь путешественник случайно натыкался на нее в необычное время и застал ее обедающей на кухне со слугами, "она без всякого стыда отвечала, что так как у нее за столом нет посторонних, то для экономии денег, чтобы не разводить огня в камине столовой, она обедала на кухне, где уже горел огонь в очаге" и т. д.

Однако в письме к П. И. Панину Фонвизин уже обращался к изучению истоков антисанитарного состояния французских поселений, которое он видел в национальных ("цивилизационных") особенностях всего французского быта (отсутствие бань и т. д.). "Напрасно говорить, - заключил он "зловонную" (мефитическую, как выразился бы Карамзин) тему, отвечая возможным оппонентам, - что причина нечистоты многолюдна. Во Франции много маленьких деревень, но ни в одну из них нельзя войти, не зажав нос. При всем этом привычка с младенчества жить в грязи по уши делает французское обоняние нисколько от этого не страдающим".

 Интересно сопоставить эти наблюдения с авторитетным свидетельством Петра I: "Хорошо учиться у французов науке и искусству, и я хотел бы видеть это у себя дома; но иначе Париж воняет". В качестве литературного комментария к такому сравнению, на наш взгляд, выступает оксюморон первых строк другого "путешествия воображения" - "Путешествия Н. Н. в Париж и Лондон, написанного за три дня до путешествия" (1808) И. И. Дмитриева, шутящего в этом произведении о еще не завершившемся заграничном путешествии В. Л. Пушкина: "Друзья! сестры! Я в Париже! Я начал жить, а не дышать!»

Заметим, что в 1836 году А. С. Пушкин написал заметку для "Современника" об этой "веселой, недоброй шутке над одним из друзей автора", но напечатать ее не успел (впервые опубликована в 1855 году). Здесь уместно вспомнить отношение Пушкина к путевым письмам "из русских перерусских" Д. И. Фонвизина. Поэт считал, что имя автора "Недоросля" должно быть написано одним словом: "Не забудь написать Фонвизина Фонвизиным. Что же он за нехрист? "(из письма Л. С. Пушкину от первой половины ноября 1824 г.) автор первой биографии Фонвизина П. А. Вяземский вспоминал, что, в Пушкинской мнению, он" слишком ярко атаковали "Фонвизин в своей книге" за его мнения о французах" и добавил про своего великого друга: "за все просвещенной независимости ума Пушкина, иногда в отечественной чувствительность прорвали в нем...» Пушкин в полной мере показали свою "просвещенной независимости ума "при чтении рукописи П. А. Книга Вяземского" Биографические и литературные заметки о Денисе Ивановиче Фонвизине", в частности, то место в ней, где биограф упрекает путешественника в" брезгливости " при описании Парижа.

В своих заметках на полях рукописи Пушкин, как всегда, лаконичен: "Нечистота Парижа стала пословицей - voyez Voltaire, Mercier, Stern etc." Чтобы поддержать мнение Фонвизина и Карамзина (также Пушкина) о нечистоте Парижа, приведем цитату из произведения только одного из писателей, упомянутых в пушкинских маргиналиях (тем более что Карамзин ссылался на него в Письмах русского путешественника). "Запах трупов дает о себе знать почти во всех парижских церквях. Все дома здесь пропитаны зловонием, и их обитатели постоянно болеют от этого. В каждом доме можно найти источник гниения; многие отхожие места выделяют заразные испарения<...> Уборщики выгребных ям, желая избавить себя от необходимости вывозить нечистоты из города, на рассвете выливают их в канавы... ".

Пословица "Славные алмазы за горами" (в письме к Я. И. Булгакову из Монпелье от 25 января 1778 года, к А. Я. Булгакову из Монпелье от 25 января 1778 года, в письме к сестре из Парижа от 11/22 марта 1778 года) стала своеобразным смысловым рефреном путевых писем Фонвизина. Эта же пословица приходила на ум и другим русским путешественникам, например, ее цитировал В. Н. Зиновьев, рассказывая в письме из Брауншвейга от 28 (17) августа 1784 года о посещении Магдебурга и князя И. М. Долгоруков даже поставил в заглавии своего произведения: "Славные алмазы за горами, или мое путешествие куда-то в 1810 году".

Как мы видели, Карамзин далек от представления Франции и тем более Парижа как "земного рая". Только "верхняя часть Германии", которую он посетил в самом начале своего путешествия (Мангейм, 3 августа), была удостоена этого названия.): "Дорога гладкая, как стол - везде красивые деревни-везде богатые виноградные сады-везде плодоносящие деревья-груши, яблоки и грецкие орехи растут на дороге (зрелище, которое восхищает северного жителя, привыкшего видеть печальные сосны, а затем орошаемые сады...)". Отметим, что" земной рай " русский путешественник представлял прежде всего как сад, рай. Однако для Карамзина, в отличие от Фонвизина и других, "алмазы за горами" оказались именно "славными". В то же время письма Фонвизина из заграничной поездки (сентябрь 1777 - август 1778) к г-ну П. И. Панину под заглавием "Письма из Франции к дворянину в Москву" впервые были опубликованы в Карамзинском "Вестнике Европы" за 1806 год (Часть 26, № 7, 8; Часть 27, № 9). Таким образом, диалог русских путешественников о Франции продолжался и после смерти одного из них.

Письма " во многом определили позицию Карамзина еще тогда, когда он начал путешествовать по Подмосковью. Два, как мы сказали бы сегодня, историко - краеведческих очерка писателя - "Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице" (часть 4, № 15, 16; часть 5, № 17) и "Путешествие по Москве" (часть 7, № 4) были опубликованы в "Вестнике Европы" в 1802-1803 годах. Сам автор, понимая несоразмерность географического масштаба такого путешествия с "Письмами", вспоминал в "Путешествии по Москве" слова "Дюкре Жанлиса, который не любит чувствительных путешественников, проехавших версту, чтобы написать том"[clxxiv]. М. Ф. Д. Жанлис, скорее всего, имел в виду "Сентиментальное путешествие по Франции и Италии" (1768, русский перевод 1793) Лоуренса Стерна и произведения его подражателей, например, популярное произведение его соотечественника Ксавье де Местра". Voyage autor de ma chamber" ("Путешествие по моей комнате"), изданной в Турине в 1794 году.  1802).

 Сочинения Карамзина были своего рода подготовительным этапом в работе над "Историей государства Российского". Портрет Бориса Годунова в "Исторических воспоминаниях вместе с другими замечаниями о пути к Троице и в этом монастыре", например, был предварительным наброском для характеристики этого государя во II главе XI тома Истории государства Российского (1824).

В "Исторических воспоминаниях" писатель сразу же отделился от паломнической традиции: "Свято-Троицкий монастырь-это не только набожные сердца..." Для автора важнее другое, светское, Святость, и он продолжал: "...но для пламенных любителей патриотической славы..." И сразу же следует отсылка к образу "просвещенного иностранца", столь знакомому читателям "Писем": "...не только русские, но и самые просвещенные иностранцы знают нашу Историю, любопытно видеть место великих дел".

Образ "просвещенного иностранца" будет постоянно сопровождать русского путешественника. Так, описывая Мытищинский "водовод", построенный при Екатерине II, автор не преминул воскликнуть: "Я уверен, что всякий иностранный путешественник с удовольствием посмотрит на это дело общественной пользы".  Говоря о самой Троице-Сергиевой лавре, он еще раз напомнил о ней: "Иностранцы, видевшие богатство Итальянского и Гишпанского монастырей, могут еще подивиться богатству Троицкой ризницы...".

Посещая святыни русской истории, автор, конечно, не намеревался позиционировать себя иностранцем (даже совсем наоборот), но не мог не вспомнить опыт своих европейских странствий: "Мне довелось видеть памятники зарубежной старины; но дворец царя Алексея Михайловича (в селе Алексеевском. - В. Г.) гораздо больше занимал мое воображение, даже сердце. Я с какой-то любовью смотрел на те вещи, которые еще принадлежали характеру старой России.; С каким-то неописуемым удовольствием я положил руку на дверь, думая, что ее когда - то открыл родитель Петра Великого, или канцлер Матвеев, или мой собственный предок, служивший царю. Н.М. Карамзин, как известно, считал себя потомком представителей древнего крымскотатарского рода Кара-Мурза (кара - "черный", мурза-мирза - "господин, князь"), которые были крещены и переведены на службу русскому государству в XVI веке.  Здесь они получили имя Карамзина. Известны Василий Карамзин (1534, под Костромой), Федор (1600, Нижегородский уезд), Семен и др. С 1960 года им были пожалованы поместья, то есть отнесены к дворянству. Сам Карамзин не упоминал своих предков в "Истории государства Российского", и у нас также нет сведений о Карамзиных, служивших при дворе царя Алексея Михайловича.

Сравнение с европейскими впечатлениями продолжалось при описании села Тайнинского: "Жаль, что такое приятное место, окруженное водой и густо затененное старыми деревьями теперь остается дикой пустыней. Мосты были настолько прогнившими, что я едва мог пересечь один из них. Эта неприступность напомнила мне остров Эрменонвиль, где когда-то покоились кости Руссо". В недатированном письме из Эрменонвиля в четвертой части писем (опубл. 1797), Карамзин рассказывал о посещении на лодке "маленького красивого острова" близ Парижа, где находился" свинцовый гроб " Ж.-Ж. Руссо с надписью: "Hic jacent jssa J. J. Rousseau, здесь лежат кости Руссо".Но в текст "Исторических мемуаров" были внесены необходимые временные коррективы ("давным-давно"): останки Руссо, как известно, были перенесены в Парижский пантеон во времена якобинской диктатуры.

И, пожалуй, самый интересный пример таких (в данном случае швейцарско-российских) параллелей. В письме из Женевы от 26 января 1790 года русский путешественник описал свой визит к" добродушной "чете Бонне (Bonnet), "великому философу"," почтенному старику " Шарлю (ему было тогда 70 лет) и его жене. -Я сидел между ними, - сказал путешественник, - как между Филимоном и Бавкидой." Такое же сравнение пришло в голову Карамзину, когда по дороге в Троицу, в маленькой деревне Талице, он встретил "старика с мешком и говорил с ним более часа. Ему около ста лет, но он едва седеет, а на ногах держится крепко, как человек лет пятидесяти. Жена его еще старше (года на два-три) и живет с ним в хижине, как Бавкида с Филимоном. Какая редкая судьба! живите вместе уже 80 лет! Может быть, на всем земном шаре нет другого такого продолжительного брака! Я хотел знать, любят ли они друг друга. - Как не любить! Муж и жена-это больше, чем брат и сестра (Я думаю, это старая пословица)...". По этому поводу последовало весьма неожиданное для современного читателя геронтологическое обобщение: "К радости всех страстных охотников здешнего мира, заметим, что едва ли кто в какой-либо стране живет так долго, как мы: не в городах, конечно, а в деревнях. Каждый год (как известно из отчетов различных губерний, которые включаются в газеты) в России за сто лет умирает много стариков. Вот благословение северных земель и трудолюбивая жизнь! А мы часто ругаем наш климат и боимся работы; мы хотим богатства, чтобы иметь все без труда, то есть хотим умереть преждевременно!».

Наблюдение Карамзина в данном случае совпадало с точкой зрения исторической науки как XIX века (И. Братолюбов, А. Шингарев), так и современной (Б. Миронов), которая давно обратила внимание на то, что смертность дворян была выше, чем у крестьян, несмотря на худшие условия жизни последних.  Крестьяне занимаются исключительно земледелием и работают на открытом воздухе, среди полей, лугов и лесов. Работа во времени и в умеренности, отдых и отдых во времени, жизнь умеренная и неприхотливая, изобилие жизненно важной пищи и удовлетворенность немногими условиями для долгой жизни". 

 На протяжении всего очерка автор вынужден был вступать в постоянный диалог с западноевропейскими путешественниками по России, отдавая их произведениям, как историческим источникам, предпочтение перед летописями. "К сожалению, - констатировал Карамзин, - мы не очень хорошо знаем старые обычаи; а что знаем, то в основном от иностранцев, которые, бывая в России, описывали их: например, Герберштейн, Олеарий, Маргерет и другие. Наши летописцы даже не подозревали, что характер времени следует изображать в его обычаях; мы не думали, что эти обычаи изменятся, исчезнут и станут любопытным предметом в течение следующих столетий". 

Полемизировал Карамзин, пожалуй, только со своим старшим современником Г. Миллером, указывая на неточности, содержащиеся, по его мнению, в серии статей "Описание городов Московской губернии", опубликованных в конце 1770-1780 гг. В то же время Карамзин не всегда внимательно читал текст своего предшественника. Размышляя о том, что "не только люди, их быт и творения, но и сам облик Природы меняется со временем", русский путешественник заключил: "Нынешние веселые луга и поля были когда-то либо болотом, либо густым лесом." Мельник удивляется, почему Переславль называется Залесским, когда вокруг нет даже рощи! Видно, что он не обращал внимания на окрестности Троицкой дороги, частые кусты и сама почва земли (справа и слева) доказывают, что здесь были сплошные леса, которые, вероятно, простирались дальше на север, то есть до Переславля". Однако Г. Миллер в конце своего очерка "Поездка в Троице-Сергиев монастырь, в Александровскую слободу и Переславль-Залесский" рассуждал примерно так: "На этой дороге мне было любопытно заметить тот большой лес, от которого город Переславль можно было бы назвать Залесским, но большого леса я нигде не видел. Густые кустарники можно принять это за признаки того, что раньше здесь были большие леса." Миллер на этом не остановился и даже решил предупредить читателей: "При этом ревностному патриоту может прийти в голову, как велика должна быть в будущем нехватка лесов, но это относится не только к этим странам, но и к ближайшим местам под Москвой.

Исторические воспоминания авторов

Примерно так же обстоит дело и при описании села Братовщины. Г. Миллер упоминал «старый деревянный дворец, где прежние цари, когда обыкновенныя для богомолья к Троицкому монастырю путешествия предпринимали, для отдохновения останавливались». Этот дворец, «похожий на анбар», Карамзин назвал «Царскою вышкою» (был в путевой дворец снесен 1819 г.) и добавил: «Близ ветхой церкви (где давно нет ни службы, ни образов) дворец построен при Елисавете Петровне: Г. Миллер ошибся, назвав его древним зданием царей». Между тем аккуратный Г. Ф. Миллер совсем не ошибся: он побывал в Братовщине при самом начале строительства «нового императорского дворца и церкви», которые были заложены не при Елизавете Петровне, как полагал Карамзин, а при Екатерине Алексеевне в 1775 г., когда «августейшая монархиня» «имела... путешествие в Троицкий монастырь».

В «Исторических воспоминаниях» автор всегда сохранял взгляд и словарь «просвещенного европейца», литератора преромантической эпохи. Рассказывая о преподобном Сергии в начале второй части очерка, он заметил: «Здесь мрак лесов и дикое уединение, оградив его своею тишиною, не мешали святому юноше мирно беседовать с Творцем Натуры...», Троицкий монастырь для него «истинный Русский Палладиум» и т. п. Когда в «Истории Государства Российского» зашла речь о Троице-Сергиевой лавре, например, в рассказе о благословении Димитрия Донского на Куликовскую битву «Сергием, игуменом уединенной Троицкой обители, уже знаменитой добродетелями своего основателя» писатель был гораздо сдержаннее и не позволял себе поэтических «вольностей».

Словом, Карамзин выступил в этом очерке, прежде всего, как просвещенный европеец, в недавнем прошлом автор «Писем русского путешественника», в недалеком будущем автор «Истории государства Российского», вполне толерантно (как сказали бы сегодня) относившийся к религиозным убеждениям соотечественников, но едва ли их разделявший или, может быть, говоря точнее, не собиравшийся демонстрировать собственную веру столь же просвещенному читателю.

Напомним, что в «Письмах» Путешественник высказывался по поводу христианских (католических) монастырей с гораздо большей определенностью. Таков, например, рассказ (Эрфурт, 22 июля) о посещении бенедиктинского монастыря, куда Путешественник пришел, чтобы поклониться могиле графа Э. Глейхена и его «семьи». О романтической истории запретной любви крестоносца (жизнь втроем) Карамзин мог прочитать в повести К. Музеуса «Мелехсала» (кстати сказать, этот немецкий писатель был также автором «Физиогномических путешествий») и в юношеской драме Гете «Стелла». «Мне казалось, - повествует впечатлительный герой-путешественник, - что я пришел в мрачное жилище Фанатизма. Воображение мое представило мне сие чудовище во всей его гнусности, с поднявшимися от ярости волосами, с клубящеюся у рта пеною, с пламенными, бешеными глазами, и с кинжалом в руке, прямо на сердце мое устремленным. Я затрепетал, и холодный ужас разлился по моим жилам. Из глубины прошедших веков загремели в мой слух адские заклинания.

Заключение

Подведем некоторые итоги. Историко-литературный процесс в России ХVIII - первой трети ХІХ вв. определялся многими общественно-политическими и т. д. факторами, в числе которых следует назвать интенсивную жизненную практику путешествий русских людей в Западную Европу и соответствующее развитие литературы путешествий. Неслучайно важнейшим памятником самоопределения новой русской литературы как литературы европейской стали «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина (характерна тут и попытка А. П. Сумарокова выступить в том же жанре и с тою же, в принципе, целью). Демонстративный характер переориентации главного географического маршрута русской литературы с Востока на Запад подчеркивал смену культурно-исторических эпох, вызванную петровскими реформами, но, как вскоре выяснилось, не отменил и традиционного направления русской литературы путешествий. Тем более, что путешествия на Запад во многом сохранили «жанровую память», оставаясь в большей или меньшей степени паломничествами только теперь не к сакральным, а культурно-историческим центрам. В этом смысле особенно характерны попытки «сакрализации» нового западноевропейского маршрута (утопический образ Европы как «земного рая») и критика подобных попыток со стороны тех же русских путешественников («стародумов»). Анализ описания встречи карамзинского Путешественника с аббатом Бартелеми показывает, что Путешественник общался с автором знаменитого «Путешествия юного Анахарсиса по Греции», подчеркнуто следуя ситуативной схеме этого произведения: юный скиф-путешественник приехал в Европу за просвещением и он готов учиться, в частности, у мудреца Бартелеми-Платона (ср. с девизом на кольце Петра I: "Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую" и с переосмыслением той же ситуации в пушкинском стихотворении " К вельможе«).. Диалог русской литературы (культуры) с западноевропейской продолжал развиваться и в рамках литературы путешествий (утопические путешествия М. М. Щербатова, В. А. Левшина, В. Ф. Одоевского и др., сентиментальные путешествия П. И. Шаликова, В. В. Измайлова и др., пародийные путешествия П. Л. Яковлева, А. Ф. Вельтмана и др.), в очередной раз свидетельствуя об огромном творческом потенциале древнего жанра, существующего на самой границе литературы и действительной жизни.

Список литературы

1. [Глава IV] См., напр: О Кознина. Англия глазами русских // «Я берег покидал туманный Альбиона...» Русские писатели об Англии. 1646-1945. М., 2001. С. 5.
2. Вестник Европы. 1802, ч. 5, № 17. С. 34.
3. Карамзин Н. М. История государства российского. Т. ХІ. Гл. И. М., 1989. С. 53; репринт изд. 1842─1844 гг.
4. Андреев А. Ю. Русские студенты в немецких университетах XVIII веке─первой половины ХІХ века. М., 2005. С. 101.
5. Романюк С. К. Русский Лондон. М., 2009. С. 17─18. Со ссылкой на исследование Кэти Шулински (Кэти Чулински), но без указания выходных данных этой работы, с которой нам, к сожалению, так и не удалось познакомиться.
6. Кознина О. Англия глазами русских. С. 5.