Реферат на тему: Белова. А. В "Четыре возраста женщины"

Содержание:

Введение

Изучение повседневной жизни, динамики ее изменений, особенностей и содержания в прошлом и настоящем является важным новым направлением современных исследований. В современном постиндустриальном обществе повседневная жизнь человека незаметно, но постоянно подвергается стандартизации, а это, в свою очередь, становится одним из каналов воздействия массовой культуры на сознание, манипулирования им. Реакцией на этот постмодернистский вызов, стремлением избежать подобного насилия объясняется возросший исследовательский поиск изучения повседневности в исторической и этнологической ретроспективе. Изучение повседневной жизни позволяет многое узнать о человеке. Это способствует более достоверному изучению исторических процессов, приобретающих контуры" живого", реального, не схематизированного прошлого.

Гендерный фактор и его влияние на содержание структур повседневности-еще более новое направление в изучении повседневности в разные исторические эпохи. Аналитическая работа над источниками, учитывающая влияние этого фактора на процессы и явления, позволяет понять, как люди проводили свою жизнь изо дня в день, выявить различия в их социальном статусе, имущественном и правовом положении, уровне образования и интеллектуальных потребностях, степени религиозности, приверженности этнокультурным традициям, то есть приблизиться к пониманию основных параметров повседневной жизни мужчин и женщин.

Для систематического анализа состояния любого общества необходимо всестороннее описание всех без исключения социальных слоев. В современной историографии методологическое признание того факта, что повседневная жизнь представителей и представителей различных сословий императорской России была важной составляющей исторического процесса, имеет особое эвристическое значение. В силу идеологических ограничений привилегированные слои русского общества были наименее изучены в исторических, историографических и этнологических науках XX века. Русские дворяне, составлявшие чуть более 1 % населения империи и в то же время игравшие решающую роль во всех сферах жизни общества, являются одним из социальных слоев, "забытых" русской историографией, что составляет неполную этнографическую картину прошлого. Этнология женской части дворянства незаслуженно оставалась вне поля зрения специалистов еще и из-за непризнания качественного вклада дворянок в создание и передачу своеобразного этоса дворянской культуры в период ее становления и расцвета. Причина этого-сохраняющееся методологическое отношение к андроцентризму любой из исторически существующих культур. Содержание повседневной жизни женщины-это тема, через которую мы понимаем женскую личность определенной эпохи, так как "повседневная жизнь" - это наиболее типичная, привычная, незаметная, ритуализированная, в конечном счете это устойчивые образы жизни, которые, однако, подвержены субъективному переживанию и рефлексии, в отличие от "повседневной жизни", близкой по смыслу. Историко-этнологические знания о женской личности важны сегодня не только в связи с возрастающей социально-политической и экономической ролью женщины в современном мире, формированием стандартов гендерного равенства, но и в связи с необходимостью нового понимания истории через изучение глубины и масштаба ее собственно "человеческого" измерения, через качественное проникновение в жизненный опыт конкретных, "живых" людей определенного пола, придание историческим реконструкциям этнологической достоверности.

В связи с этим изучение повседневной жизни провинциальной дворянки Центральной России (XVIII - середина XIX вв.) как наиболее представительной представительницы женского дворянского сообщества приобретает особую актуальность в настоящее время. Провинциальные женщины - "обычные" обитательницы дворянских поместий европейского центра империи-несмотря на отсутствие в историографии адекватного представления о том, что составляло их повседневную жизнь, привычки, вкусы, предпочтения, мотивации, чем именно они отличались от столичных дворянок, подвергались наибольшей негативизации. Главный упрек в их адрес-необразованность-сегодня не выдерживает критики. Наличие различий между провинциальными и столичными дворянками не отменяет сходства между ними с точки зрения их антропологической сущности. Поэтому целесообразно и эффективно изучать женский дворянский быт, анализируя структурообразующую категорию возраста. Именно возрастные особенности являлись важнейшим фактором организации и дифференциации повседневной жизни провинциальных дворянок, определяли их поведение и мировоззрение. Качественно различные антропологические переживания и последовательные этапы жизненного цикла дворянок соотносились с осознанием возрастной идентичности. Изучение мира повседневной жизни провинциальных женщин разных возрастов вне круга столичных вестернизированных светских условностей, а в ряде случаев и в сравнении с ними, позволяет реконструировать не только механизмы функционирования исконных пластов дворянской культуры, но и национальную культурную традицию в целом. Тема диссертационного исследования интегрирует проблемно - методологический потенциал ряда актуальных научных направлений современной историографии-гендерных и женских исследований в этнологии, гендерной антропологии и истории повседневности, антропологически ориентированной истории, истории женщин и гендерной истории.

Антропология женского дворянского быта в России XVIII-середины XIX веков никогда не была предметом специального исследования в отечественной историко-этнологической науке. Антропологическая перспектива женского существования, а именно специфические переживания, связанные с трансформацией собственной телесности и эмоциональности в период детства девочек, созревания девочек, зрелости женщин репродуктивного возраста, старения пожилых женщин, в целом не считалась достойной анализа на примере дворянской культуры. В связи с этим вопросы о том, каков был жизненный цикл дворянок, каково было содержание и особенности их прохождения через разные возрастные этапы, какие обычаи, традиции и обряды могли быть с этим связаны, оставались неразрешенными в русской историографии. Соответственно, из сферы историко-этнологического исследования исключается ряд важных проблем, а именно: как сами русские дворянки осознавали, воспринимали и переживали различные антропологические состояния и основные "вехи" своей жизни, в какой мере категория "возраст" и связанные с ней нормы поведения, стереотипы и реальные переживания жизни, понимания и ощущения структурировали их жизненный континуум, их "миры повседневности". Изучение различных аспектов повседневной жизни русских дворянок позволяет понять, как жили и переживали изо дня в день самые привычные, казалось бы, ничем не примечательные жизненные реалии "обычные" особы женского пола, каково было самоощущение дворянки на разных этапах жизненного цикла. В конечном счете это приводит к прямому пониманию человека в истории, причем с учетом гендерных и этнических различий, что актуально как для социокультурной антропологии россиян, в том числе и в историческом аспекте, так и для социальной истории России в целом.  

Актуальность этнографического изучения "эпох жизни" (термин Ф. Русских дворянок и истории быта," пережитого " ими в разные эпохи, определяется отсутствием исследований, в целом, этнологического и антропологического измерения дворянской культуры, которое никогда не маркировалось как традиционное, а потому не стало объектом внимания этнологов Редким исключением в этом отношении: Пушкарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X-начало XIX в.). В то же время этнологический интерес к дворянской культуре представляется оправданным не только с точки зрения исторической этнографии, в частности, этнографии быта различных сословий и истории повседневности, но и в контексте общей тенденции развития антропологического знания на рубеже XX-XXI веков. расширьте предмет исследования: от незападных, дописьменных культур до культур всех типов, вплоть до современных. Систематическое изучение традиционных компонентов бытовой дворянской культуры, то есть обычаев, традиций, верований, искусства, обрядов, праздников, особенно свадебных и материнских обрядов, анализ гендерной дифференциации жизненных циклов женщин и мужчин имеет существенное значение для изучения проблемы сохранения традиционного русского образа жизни, укорененность которого (несмотря на внешнюю европеизацию и наряду с ней) являлась важной этнокультурной характеристикой дворянского сообщества. При таком понимании повседневная жизнь провинциальных дворянок входит в общую социокультурную антропологию России XVIII-середины XIX вв.

Историографический "прорыв" последних десятилетий XX века в области женской истории и междисциплинарных гендерных исследований показал, что игнорирование гендерной методологии, позволяющей выявить властные иерархии между полами, а также внутри каждого из полов, приводит к неизбежному искажению прошлого. Гендерно-ориентированная история повседневной жизни-это совершенно "другая" история: более достоверная и сложная. Гендерная составляющая проблемы обусловлена тем, что при явном патриархате дворянской культуры жизненные практики и повседневный опыт женщин играли решающую роль в функционировании и воспроизводстве традиционной жизни. Этногенетический анализ повседневной жизни русских дворянок приближает нас к решению ряда фундаментальных проблем, связанных с этнологическим и социокультурным прошлым, таких как: проблема механизмов формирования и передачи национально - культурных традиций, проблема этно-и социокультурной природы дворянства, проблема дворянского менталитета, проблема механизмов внутренней консолидации дворянской общности, проблема этнокультурного взаимодействия дворянства и крестьянства. Изучение этих проблем меняет всю социальную историю русского дворянства, расширяет наше понимание русской культурной традиции.

При всей незавершенности (в отличие от западных историографий) процесса институционализации истории повседневности как одного из направлений в отечественной исторической науке, при недостаточной разработанности понятия "повседневность" и взаимосвязи истории повседневности с этнологией, при отсутствии полномасштабных всесторонних исследований повседневных практик и структур повседневной жизни представителей и представителей определенных групп и слоев дворянского сообщества, проблема этнологии становится все более актуальной., возрастная и гендерная антропология женского дворянского быта, выявляющая динамику повседневных переживаний дворянок, учитывающая влияние не только и не столько европеизации, но и традиционных этнокультурных факторов на протяжении полуторавекового господства крепостнических структур в Российской империи, представляется своевременной и актуальной.

Объект исследования - русское дворянство от "европеизации" общества и культуры, начавшейся при Петре I до середины XIX века, когда модернизация столицы и примыкающей к ней части русского дворянства окончательно и бесповоротно стала осуществляться в рамках европейской традиции, ориентируясь на нее.

Предмет исследования - структуры женской повседневности, то есть образ жизни и быт, система мышления, сфера ценностей и предпочтений русских дворянок на разных этапах жизненного цикла, факторы их формирования и динамика социокультурных изменений в этих структурах, соотношение традиций и инноваций в них.

Хронологические рамки диссертационного исследования определяются попыткой анализа проявлений динамики и статики в "структурах повседневности" женского провинциального дворянского мира, в повседневных жизненных переживаниях и переживаниях дворянок разных возрастных категорий на протяжении полуторавекового традиционного существования российского общества в рамках империи от ее основания до буржуазных реформ 1860-70-х годов, приведших к структурным социальным изменениям.

Нижняя граница исследуемого периода, относящаяся к доиндустриальной эпохе, совпадает с началом "европеизации"-интенсивной модификации российского общества, особенно дворянства, по западноевропейскому образцу - и отрывом дворянской культуры от единой национальной культурной традиции в связи с преобразованиями Петра I в первой четверти XVIII в. Верхняя хронологическая граница примыкает к началу буржуазных преобразований в России 60-70-х годов. Девятнадцатый век, когда в результате либеральных реформ и отмены крепостного права страна, уже вставшая на путь модернизации и вестернизации, пережила глубокие структурные потрясения. В результате последнего дворянство утратило статус социальной группы, участие которой в экономике определяло социальный порядок, и перестало быть единственным слоем, производящим "высокую" культуру. Характеристика дворянской общины как носителя традиционной культуры также видоизменилась в это время в связи с разрушением провинциальных миров, трансформацией привычной усадебной жизни, утратившей свою экономическую жизнеспособность. Кроме того, общественный отклик на так называемый "женский вопрос" и начало эпохи женской эмансипации в России, открывшей новые социальные возможности для представителей высшего сословия, спровоцировали не только изменение ценностных приоритетов и мировоззрения многих из них, но и качественные изменения в их повседневной жизни.

Территориальный охват исследования включает Центрально-европейскую часть Российской империи, прилегающую к столицам. Это в основном губернии традиционного расположения дворянских имений, а, следовательно, и территории преобладающего присутствия губернского дворянства - Тверская, Ярославская, Смоленская, Калужская, Рязанская. Провинциальные женщины, жившие и владевшие поместьями в этих регионах, воплощали среднерусский тип дворянок - наиболее характерных носителей дворянского менталитета и образа жизни. Важно и то, что провинциальный мир Центра России так или иначе соприкасался со столицей и не развивался в отрыве от нее. Тверская область считается наиболее типичным примером центральной провинции, благодаря своему промежуточному положению между двумя российскими столицами. Это способствовало особенно интенсивному взаимопроникновению столичной и провинциальной культур на этой территории, более активному социокультурному взаимодействию Твери, Москвы и Санкт-Петербурга. Петербургские дворянки создавали условия для повышения пространственной мобильности провинциальных женщин, что влияло на организацию и содержание их повседневной жизни.  

Цель исследования - всестороннее изучение быта, бытовых переживаний и переживаний провинциальных дворянок Центра России XVIII - середины XIX вв. Через изучение особенностей каждого возраста-детства, девичества, зрелости, старости-используется гендерный подход как синтез когнитивных стратегий, то есть обобщение достижений гендерных и женских исследований в этнологии, гендерной антропологии, истории повседневности, антропологически ориентированной истории, истории женщин и гендерной истории. Целесообразно выбирать жизненные переживания и переживания в детстве, девичестве, взрослом возрасте, старости как наиболее яркие, ранее неизведанные и, вместе с тем, очень важные для понимания всего богатства повседневной жизни женщины, включая хозяйственный быт, духовную жизнь, православие, чтение и круг общения. Именно эти переживания и переживания могут выступать своеобразным инвариантом антропологии женской повседневной жизни, независимо от статусных, локальных и даже конфессиональных различий.

Для достижения этой цели в диссертации решаются следующие конкретные задачи:

• Изучить мир "женского детства" в дворянской семейной организации XVIII-середины XIX веков и во внедомовом пространстве учреждений; проследить изменения в восприятии детства в русской дворянской среде на основе сопоставления визуальных и письменных источников; выявить основные типы семейного воспитания и воспитательные стратегии, используемые в домашнем и внедомовом пространстве; проанализировать влияние гендерных, возрастных, статусных различий на взаимоотношения детей и взрослых в дворянской семье;; реконструировать распорядок дня дворянской девушки, различия в одежде девочек и мальчиков, рационе питания детей; выяснить влияние повседневной жизни на ценностные ориентации дворянских детей;
• Проанализировать девичество в дворянской среде в XVIII-середине XIX вв., особенности добрачного общения полов, обычаи и переживания, сопровождавшие переход от детства к девичеству; выявить специфику осознания гендерной идентичности и традиционных форм девичьего времяпрепровождения; изучить передачу норм поведения от матери к дочери и изменения в распорядке дня и одежде дворянской девушки; изучить механизм социального конструирования пола в период девичества;
• Охарактеризовать брак и реконструировать свадебный обряд в русской дворянской культуре XVIII-середины XIX вв.; проанализировать роль женщины в обычаях и обрядах семейного цикла (эволюция в динамике); выявить особенности восприятия в женском дискурсе различных форм брака; проследить изменения в системе ценностей, отношении и поведении замужней женщины по сравнению с невестой;
• Изучить деторождение и материнство русской дворянки XVIII-середины XIX веков; реконструировать дворянский обряд рождения; выяснить отношение женщины к первой беременности и родам, особенности беременности; проанализировать изменения в повседневной деятельности, питании и одежде, представлениях и ценностях дворянки во время беременности; изучить отношение своих мужей, родственников и других лиц к беременным женщинам; сравнить организацию родов и родовспоможения в придворной, столичной аристократической и провинциальной дворянской среде.; уточнить значение деторождения и грудного вскармливания в осознании гендерной идентичности; проследить изменения ценностных ориентаций и повседневной жизни дворянок различного социального и имущественного положения под влиянием материнства.;
• Обобщить восприятие русскими дворянками XVIII - середины XIX веков старости как возраста жизни; выявить особенности повседневной жизни пожилых дворянок; исследовать изменения в их системе ценностей; изучить опыт вдовства и материнства пожилых дворянок;
• Выявить многообразие женских субъективностей и отношение субъективных переживаний к социальному контексту; сопоставить и типизировать повседневные переживания и переживания дворянок с учетом возрастных, статусных, местных, конфессиональных и этнокультурных различий;
• Установить внутреннюю корреляцию в сложных пластах идентичностей русских дворянок в разные периоды жизненного цикла - гендерные, возрастные, социокультурные, половые, конфессиональные, этнические, локальные; проанализировать влияние на них внешних факторов (социальная среда, культурно-бытовые традиции, политические события);
• Определить особенности этнокультурного конструирования гендера в сфере женского дворянского быта;
• Выяснение сходств и различий в антропологии провинциальных и столичных дворянок.

Методология и методы исследования. Методологические аспекты исследования подробно рассмотрены в первой главе, что обусловлено их принципиальной значимостью для анализа исследуемых проблем. Дается также теоретическое осмысление понятий "повседневность" и "женская повседневность", дается их авторское определение. В диссертации реализуются методологические подходы, актуальные в современном этнологическом, антропологическом и историческом знании: антропологически ориентированная история, история повседневности, культурная антропология, феминистская этнология, гендерный анализ, психоанализ, системно-функциональное, культурологическое исследование, новая биографическая история и история частной жизни.

В рамках антропологически ориентированного исторического подхода "историческое исследование фокусируется на человеке в обществе, в группе, на человеке во всех его проявлениях". Этот методологический подход позволяет не только воспринимать дворянок как субъектов истории, а их повседневные взаимодействия и жизненный опыт как значимые аспекты прошлого, но и анализировать способы их переживания повседневной жизни как категории, существенной для интерпретации исторической реальности. 

Подход истории повседневности - опытной истории малых людей и, вместе с тем, истории "изнутри"- обращается к изучению русских дворянок не как обладательниц привилегированного социального статуса, а как "обычных" женщин, проживших свою жизнь со своими субъективными переживаниями и переживаниями-радостями и горестями, ожиданиями и разочарованиями - в условиях включения в различные властные иерархии (с пониманием власти как среды, в которую всюду погружены индивиды) и с учетом поведения и реакций внутри них.

Подход культурной антропологии позволяет изучать русскую дворянскую культуру с точки зрения обычаев и традиций, существовавших в течение длительного времени, сохранения психического склада, а следовательно, как одну из разновидностей традиционного типа культуры, в которой категория возраста играет важную социально-детерминирующую роль.

Подход феминистской этнологии подчеркивает исследовательскую позицию, рассматривающую повседневную жизнь как специфически женскую сферу социальной реализации.

Гендерный анализ социально-исторических явлений позволяет деконструировать господствующие культурные представления о "мужском" и "женском", предписания и ожидания, связанные с гендером как моделируемым социокультурным феноменом, выявить явные и завуалированные системы доминирования и иерархизации между полами и среди представительниц женского пола в зависимости от возраста и статуса.

Психоаналитический подход позволяет проникнуть во внутренние мотивы поведения и эмоций разновозрастных представителей дворянского сообщества, объяснить их скрытые предпочтения и страхи.

Изучение возрастной антропологии провинциальных дворянок через анализ сферы повседневности, их повседневного поведения и связанных с ним эмоциональных реакций определяется культурологическим подходом в той мере, в какой "рассмотрение культуры в ее жизненных опосредованиях и контекстах является специфическим делом культуролога.

Подход новой биографической, или личностной, истории связан с тем, что "личная жизнь и судьбы отдельных исторических личностей, формирование и развитие их внутреннего мира, "следы" их деятельности в разномасштабных интервалах пространства и времени выступают одновременно и как стратегическая цель исследования, и как адекватное средство познания исторического общества, включающего их и создаваемого ими, и тем самым используются для выяснения социального контекста " Репина Л. П. Личность, семья, общество: проблема синтеза в истории частной жизни и новой биографической истории. "Новая историческая наука" и социальная история. Такой подход позволил, в частности, изучить вдовство на примере" личной истории "конкретной дворянки, используя категорию"индивидуального прошлого".

Подход истории частной жизни ориентирован на "рассмотрение действий человека и его переживаний в частной сфере как взаимосвязанных проявлений, с одной стороны, психических стереотипов, с другой - индивидуальных импульсов". В поисках новых решений // Человек в семейном кругу: Очерки истории частной жизни в Европе до начала Нового времени. В контексте данного подхода автор анализирует самоощущения дворянок: в какой мере на разных возрастных этапах они были свободны принимать собственные решения, делать свой выбор, реализовывать альтернативные модели поведения, а в какой-следовать нормативным социокультурным предписаниям, представлениям о "должном".

В диссертации используются следующие методы исследования источников: качественная интерпретация, дискурсивное, "включенное" наблюдение, анкетирование, "сетевой анализ", рефлексивная социология, интерпретативный, культурологический, историко-сравнительный, агрегативный, казуальный. 

Методы качественной интерпретации источников личностного происхождения предполагают "вчитывание в текст" женских писем, мемуаров, автобиографий, дневников и выяснение мотиваций авторов, их внутренних интенций как способа понимания субъективностей; ведение диалога с авторами текстов, позволяющего им более точно объяснить свое поведение.; отказываясь дистанцироваться от них и псевдообъективности, но, наоборот, "привыкая" и "чувствуя" (сопереживая), видя в текстах "живых" людей с их эмоциями, хотя они и жили задолго до настоящего времени, но имели во многом сопоставимые антропологические переживания. Сюда же следует отнести и такой метод работы с источниками, как инсайд - помещение исследователя "внутрь" изучаемого явления, воображая себя на месте изучаемого исторического лица, "погружение" в его жизненную ситуацию. Этот аналитический прием исходит из признания исследователем собственного эмоционального восприятия людей прошлого и приводит к "более субъективным знаниям, чем знания, полученные с помощью традиционных этнографических или исторических описаний".

Дискурсивный метод позволяет различать различные "языки", "способы говорить" и "произносить себя" в текстах, написанных женщинами. Неоднозначность социальных ролей, которые индивид играет в жизни, приводит к пересечению и наложению дискурсивных стратегий, с помощью которых он позиционирует себя в тексте. Использование дискурсивного метода дает основание судить о том, что было разрешено и открыто или молчаливо запрещено женщинам писать, а иногда и думать о себе и своем близком и далеком окружении, выявлять в своей письменной речи позиции власти и подчинения, доминирования и подчинения в том или ином пространстве.

Этнологический метод "включенного" наблюдения фокусирует внимание исследователя не только на фактах и свидетельствах, представленных в письмах, мемуарах, автобиографиях, дневниках образованных дворянок, но и на контексте повествования, на рефлексивно-эмоциональной и материально-материальной среде их повседневной жизни.

Анкетный метод предполагает постановку вопросов, аналогичных тем, которые полевые этнологи задают своим современным респонденткам перед женскими автодокументальными текстами XVIII - середины XIX веков, что позволяет не только добиться "полноты" опроса, но и "услышать живые голоса".

Метод "сетевого анализа" позволяет объяснить поведение, субъективные переживания и переживания дворянок качеством межличностных контактов и взаимодействий, выявить "конфигурацию социальных связей индивида на соответствующем отрезке его жизненного пути. Этот метод особенно актуален в связи с созданием "сети отношений", характерной для женщин (К. Гиллиган), интенсивность которой подтверждается преобладанием женских писем в семейных архивах.

Метод рефлексивной социологии используется для сравнения различных позиций дворянок в различных иерархиях (возрастной, семейной, местной, гендерной и т. д.) и выявления линий так называемого символического насилия, применяемого к обладательницам формально привилегированного социального статуса.

Интерпретативный метод применяется к анализу как письменных, так и визуальных источников, позволяя, в первом случае, расшифровать скрытые или табуированные смыслы, в том числе те, которые были подвержены бессознательному дефолту, во втором - символику жестов, поз, композицию и характерные атрибуты изображения.

Культурологический метод позволяет выявить, сопоставить и объяснить видимые "противоречия" в культуре, такие как, например, соотношение корневого и заимствованного начал, традиционного и инновационного, придающего особый смысл одним "эпохам жизни" и обесценивающего другие. Наряду с этим можно говорить о культурных параллелях в восприятии и оценке возрастной и гендерной антропологии более ранних и более поздних времен.

Сравнительный анализ локальных, хронологических, дискурсивных, социальных, культурных и других различий проводится с использованием традиционного для отечественной историографии историко-сравнительного метода.

Совокупный метод позволил обобщить разрозненные факты по истории женской возрастной антропологии и повседневной жизни из источников различных типов и типов, а случайный метод позволил обратить пристальное внимание на анализ уникальных, нетипичных субъективных переживаний и переживаний, которые даже в этом качестве репрезентативны с точки зрения изменения форм восприятия людей и внутреннего своеобразия той или иной эпохи.

История провинциальных дворянок императорской России является недостаточно изученной темой как в зарубежной, так и в отечественной досоветской, советской и постсоветской историографии.

В отечественной дореволюционной историографии (1800-1917) особый вклад в изучение данной темы был внесен в 80-90-е годы XIX века.в трудах Н.Д. Чечулина и В. О. Михневича, которые в какой-то мере касались "быта и нравов" провинциальных дворянок, Н. Д. Чечулин, отмечая, что женщины "вообще не предстают перед нами в памятниках того времени", подчеркивал сохранение религиозного благочестия провинциальными дворянками на протяжении всего XVIII в. essay.St. Петербург, 1889.с. 36-37, 82-83.. В. О. Михневич характеризовал помещиков в губернии как "деловых", "энергичных", "деятельных", считал идею их невежества несправедливой. Перепечатывать. репродукция издания 1895 г., Москва, 1990. С. 214, 221, 224.. В 10-е годы XX века. особая заслуга в изучении темы "Женщины в провинции XVIII века" принадлежала Е. Н. Щепкиной, известной феминистке, историку "женской личности в России". В 1914 году она, в отличие от своих предшественниц, сделала заявление о "полной безграмотности, дикой примитивности нравов"," бездеятельности " Щепкина Е. Н.Из истории женской личности в России. Тверь, 2004. С. 93, 125. Провинциальные дворянки. В исторической православной литературе начала XX века встречаются упоминания о "типах" благочестивых "матерей и домохозяек", встречающихся в помещичьей жизни XIX века.

В советской историографии (1917-1985) тема повседневной жизни провинциальных дворянок императорской России оставалась неисследованной и даже под идеологическим запретом. Лишь немногие ученые, такие как Ю. М. Лотман, упоминали понятие "провинциальная дворянская жизнь"в 80-е годы XX века.

В постсоветской историографии (1986-2009) особый вклад в анализ проблем быта и быта провинциальных дворянок вносят работы в области литературоведения Ю. М. Лотмана о символике повседневного поведения русской дворянской элиты XVIII-начала XIX вв., работы в области этнологии Н. Л. Пушкаревой о частной жизни и быте русских женщин X-начала XIX вв., работы в области искусствоведения Р. М. Кирсанова о русском костюме и быте XVIII-XIX вв. На изучение провинциального (тульского) быта обратила внимание О. Е. Глаголева. Тверские дворянки стали предметом научного интереса В. В. Гурьяновой, А. В. Беловой. История праздничной и придворной жизни дворянства XVIII века изучается в трудах О. Г. Агеевой.

Начало систематическому научному изучению русского дворянского быта было положено в конце 60-х-80-х годах XX века зарубежными исследователями. Первооткрывателем темы "русского дворянского рода" в ее историко-литературном освещении был Я. Товров. Многие важные результаты изучения русской дворянской жизни (и женщин в частности) были получены А. Каганом, Ф. Д'Обоном, М. Маррезе, М. Бишопом, К. Келли. Но оценки собранного материала не могут удовлетворить современного российского "обывателя". Так, в 1990 году представитель современной английской историографии И. де Мадариага пришел к выводу, что "жизнь владельца небольшого поместья в провинции была скучной и примитивной", а "знатные женщины в провинции были почти полностью необразованны" де Мадариага, И. Екатерина Великая и ее эпоха. М., 2006. с. 295. .

Можно сделать вывод, что на протяжении XIX-XX веков для историков и, особенно, для этнографов провинциальные дворянки, в отличие от крестьян, не рассматривались как социальный слой, повседневная жизнь которого заслуживает специального научного исследования. Причинами этого в разное время были привилегированный социальный статус дворянок, их принадлежность к идеологически враждебному социальному слою и, наконец," сдержанный " характер темы, ее несенсационный характер и, вместе с тем, псевдоочевидное решение, основанное на стереотипных представлениях о дворянках, сформированных русской классической литературой. Основным пробелом является недостаточное знание жизненного цикла знатных женщин, зависимость его этапов от возраста и социального расслоения (девушка, девица, замужняя, вдова). Без этого картина социальной истории императорской России будет не только неполной, но и этнологически не определенной. Именно на решение этой проблемы и направлено данное диссертационное исследование.

Принимая во внимание резко возросшее число женских писем, в том числе и провинциальных дворянок, особенно к концу XVIII века, их можно считать одним из наиболее репрезентативных свидетельств периода расцвета дворянской культуры, пришедшегося как раз на конец XVIII века - на первую половину XIX века. Часто именно женские письма преобладают в составе семейной переписки провинциального дворянства, отражая коммуникативные связи семьи, которые были сосредоточены вокруг отдельных женщин.

Принимая во внимание тот факт, что очень многие русские дворянки, как столичные, так и провинциальные, участвуя в переписке, регулярно, обычно не реже двух раз в неделю в так называемые почтовые дни, оказывались с пером в руках перед листом бумаги, вовлеченными в процесс создания письменных текстов, диссертационное исследование ставит вопрос о возможности рассмотрения и интерпретации этих текстов, реальных писем дворянок, как "женского письма", как особого стилевого направления.

Если под "женским письмом" мы подразумеваем, вслед за французскими философами-феминистками Э. Сиксу и Л. Иригаре, "самопрезентацию по так называемому женскому типу", то что же означало умение писать "по-женски" для русских дворянок? Было ли письмо для них наиболее подходящим средством самовыражения? Не все дворянки могли заявить о себе как об авторах литературных произведений, более или менее известных широкой читающей публике, но каждая из них могла реализовать свой "писательский талант" в повседневной жизни, ежедневно участвуя в переписке с определенным кругом корреспондентов. Впрочем, для каждой дворянки и "женское письмо" всегда было преодолением стереотипов и канонов, своеобразным "прорывом" к собственному "Я", открытым выражением своих чувств? Наконец, "писали" ли сами русские дворянки, как называли их женщины той эпохи? Сиксу в хрестоматийной статье "Смех Медузы"? Отражают ли письма благородных женщин всю полноту их душевных переживаний, и если да, то кому они адресованы? Круг этих вопросов позволяет наметить предварительные пути уточнения способов конструирования женских идентичностей в письмах дворянок на разных возрастных этапах.

Долгое время в историографии дворянкам не давали возможности "говорить" своими "голосами". Тексты, написанные женщинами, игнорировались как исторические источники, не принимались во внимание из-за их якобы низкой информативности, степень которой оценивалась по количеству ссылок на факты общественно-политического значения. Женские письма, которые "мертвым грузом" лежат в архивных фондах, практически не востребованы исследователями, не введены в научный оборот, особенно маргинализированы. Их источниковедческий потенциал не был реализован, хотя они являются важнейшим историческим источником для изучения различных аспектов повседневной жизни русских дворянок, а главное - антропологической перспективы женского бытия, которая вообще не считалась достойной анализа.

Анализ в диссертационном исследовании воспоминаний более пятидесяти женщин, живших в разное время и принадлежавших к разным социальным, имущественным и конфессиональным слоям российского общества, связан с попыткой реконструировать весьма разнообразный "парад" идентичностей, выяснить особенности восприятия возраста с учетом влияния различных факторов. В то же время важным методологическим нюансом является учет своеобразного имплицитного отношения, присущего мемуаристам, к публичности записываемого. Даже в тех случаях, когда они недвусмысленно заявляли о своем нежелании обнародовать написанное (а это почти каноническая черта большинства женских автодокументальных текстов), вспоминая, "прокручивая" в памяти, "переживая" заново и фиксируя на бумаге пережитые переживания, прежние ощущения и восприятия (часто травматические), они как бы перестраивали свою жизнь и себя, моделировали собственную идентичность в глазах читателя (или хотя бы авточитателя), стремясь тем самым преодолеть самые болезненные и наименее выигрышные переживания и оценки.  

При изучении ряда предметов, посвященных детству, велика информативность визуальных (портретная и жанровая живопись XVIII-XIX вв.) и материальных (игрушки) источников, относящихся к другим видам исторических источников, среди которых, помимо опубликованных репродукций, задействованы материалы экспозиции Государственного учреждения "Художественно-педагогический музей игрушки Российской академии образования".Для изучения многих вопросов свадебных и родовых обрядов, наряду с автодокументальной традицией, большое значение имеют так называемые личные документы и общие родовые (генеалогические и имущественно-хозяйственные) документы, содержащиеся в архивных фондах личного происхождения. К личным документам относятся свидетельства о дворянском происхождении, свидетельства об институтском образовании, свидетельства о браке дворянки, свидетельства о рождении и крещении ее детей, паспорта служебного и семейного положения ее мужа, патенты на звание мужа. Генеалогические материалы представлены родословными и родовыми росписями родов, свидетельствами о регистрации родов в дворянской родословной книге губернии, определениями дворянского депутатского собрания о включении дворянки и ее детей в семью мужа и отца. 

Первая глава: "Методологические аспекты истории женской повседневности

"Женская повседневность" в контексте истории повседневности  гендерная чувствительность новой социальной истории " - анализируется проблема легитимации новых тенденций - истории повседневности и истории женской повседневности - в современной российской историографии, выявляются причины трудностей их институционализации. Показана взаимосвязь вопроса о женской повседневности с методологическим подходом к антропологически ориентированной истории и гендерной методологией. В первой главе проблематизируется понятие "женская повседневность" путем уточнения предмета, задач и подходов истории повседневности как одного из направлений в историографии последней трети XX века, уточняется понятие "повседневная жизнь" и его влияние на статус дисциплины, определяются перспективы изучения женской повседневности для проекта антропологизированной гендерно-чувствительной социальной истории.

"История повседневности" и ее интерес к женскому социальному опыту. Источники по истории женской повседневности "- излагаются основные подходы и достижения западной историографии "истории повседневности", подчеркиваются различия в методологических установках этого направления в национальных историографиях Австрии и Германии, США и Англии, выявляются параллели в формировании новых историографических направлений - истории повседневности и истории женщины. Делается вывод о том, что проблематизация женской повседневности стала предметом сближения этнологии не только с женскими и гендерными исследованиями, но и с историей повседневности.

Тема взаимосвязи истории повседневности с женскими и гендерными исследованиями нашла особое решение в работах женщин-историков и этнографов-представителей немецкой (К. Липп) и английской (А. Давин) историографий. Они показывают, что женские и гендерные исследования часто называют исследованиями повседневной жизни из-за сближения понятий "повседневная жизнь" и "жизненное пространство женщин". Поэтому именно в женских исследованиях с их "микроскопическим взглядом" появилось большое количество работ под названием "Женская повседневная жизнь", посвященных жизненному опыту, переживаниям и взаимоотношениям женщин разных народов, культур, социальных слоев и статусов. Развитие этнографических женских исследований, начавшееся в 60-е годы XX века, также было очень сильно вдохновлено дискуссиями женщин-историков и культурно-антропологическими инициативами феминисток.

Впервые в отечественной историографии ставится вопрос об историческом содержании понятия "повседневность" в новоевропейской и русской культурах и утверждается, что оно носит фундаментальный характер в связи не столько с необходимостью уточнения предмета истории повседневности, сколько с определением статуса этого направления в историографии. Закрепившись в новоевропейском сознании как оценочное понятие, оно парадоксальным образом стало препятствием для утверждения одноименной истории. По мнению автора диссертации, важно определить приписываемые ему культурные смыслы, в основном негативные, и "очистить" их от оценочности. На основе анализа теорий повседневности и повседневности от культуры романтизма до культуры постмодерна установлено, что интерес к историческому изучению повседневности, ярко проявившийся в последней трети XX века, возник не внезапно, а был подготовлен на протяжении всего столетия рядом идей и положений философии жизни и концепцией игровой культуры, феноменологией и экзистенциализмом, постмодернизмом и связанными с ним "культурологическими исследованиями".

В трактовках философов и культурологов, для которых "повседневность" была аналитической и в то же время оценочной категорией, можно выделить как минимум два подхода в ее восприятии:

• Повседневность как непрерывность, непрерывная среда, континуум;
• Повседневность как сфера жизни или условная совокупность нескольких разрозненных сфер.

Для историка повседневности первый подход, безусловно, более продуктивен, поскольку позволяет увидеть в повседневности особое измерение человеческой жизни, многомерное" длящееся " пространство жизненных практик и восприятий. Отождествление повседневности с одной из специфических сфер жизни, в соответствии с другим подходом, чревато опасностью сужения предмета исследования до точки сведения его к анализу исключительно повседневных аспектов культуры.

В диссертации предпринята теоретическая разработка понятий "повседневная жизнь" и "женская повседневная жизнь", предложено авторское определение понятия "повседневная жизнь" и объяснение феномена женской повседневной жизни.
По мнению автора , повседневная жизнь - это жизненный континуум, непрерывность переживаний, практик, восприятий, а главное-переживаний, реализующих субъективность. Понимание повседневности как общего образа жизни указывает на ее сочетание с повседневностью. Однако, в отличие от повседневности, повседневность включает в себя объективированные материальные и духовные (обряды, ритуалы, праздники, фольклор) стороны жизни людей, реализуемые в культуре одежды, жилья, питания и связанных с ними стандартных формах поведения, отношение к которым сложилось традиционно и не является предметом субъективного человеческого опыта, переживания и понимания, то есть нерефлексивного образа жизни. Не случайно история повседневности, в отличие от других направлений и методологических подходов , является именно "опытной" историей. Повседневная жизнь имеет формальную продолжительность, определяемую ежедневными, годовыми и жизненными циклами индивида. В то же время время повседневной жизни-это субъективное время, дифференцированное по своим вехам в зависимости от значимости индивидуального опыта и последующей памяти о нем. Эти вехи-структурообразующие ретроспективы повседневной жизни-являются результатом умножения определенного субъективного опыта в области культурных смыслов. В то же время континуум повседневной жизни обеспечивает некое вневременное тождество тождества, основанное на понимании "Я", которое постоянно сопровождается сознанием того, что оно тождественно самому себе: как бы ясно человек ни видел свои телесные, духовные изменения, он знает, что все - таки "в сущности" (т. е. Neu bearbeitet von G. Schischkoff). Объяснение феномена женской повседневности не ограничивается простой применимостью приведенного выше определения к женским субъектам. Речь идет о качественной специфике женских переживаний и переживаний, жизненных практик и представлений, поведенческих стратегий и отношений. Женская повседневная жизнь (в немецкой историографии Frauenalltag) относится к способам жизни и переживания всех разновидностей, форм, сфер и проявлений неинституционализированного женского опыта (как рефлексивного, так и ментального, вербального и телесного, эмоционального, культурного и символического, экономического, религиозного, сексуального и т. д.). Даже в рамках таких значимых институтов этнологического и социологического дискурсов, как родство, брак, семья и т. д., реальный женский опыт характеризовался разнообразием реакций, часто выходящих за рамки предписанных практик и "нормативных" поведенческих стратегий. "Неинституционализированный опыт "был только специфически женским, поскольку опыт женщин в рамках определенного социального института, образованного мужчинами, не был в чистом виде. Институциональный опыт женщин был инкорпорирован и адаптирован "мужскими" институтами. Причем адаптация через унификацию, а не через множественность-принадлежность к мужскому опыту. Опыт женского-это опыт множественного числа, неуловимый в прямом и символическом смыслах, незафиксированный или с трудом фиксируемый мужчинами (по отношению к вербальному дискурсу и "женскому письму" этот аспект развивает феминистская литературная критика).
В этом разделе выявляется совокупность источников по истории женского быта, по-разному именуемых в отечественной историографии:" субъективные источники "(subjektive Quellen) в немецкой истории быта, "частные источники "во французской традиции," источники личного происхождения " в русской. Показано, что источники по истории повседневности включают, наряду с письмами, дневниковыми записями, автобиографическими текстами, мемуарами, частными альбомами и журналами, книгами бытовых расходов и предметами быта, а также визуальные свидетельства, такие как частные семейные фотографии и интервью-воспоминания, позволяющие выявить множественность культур и стилей жизни, акцентировать внимание на различиях ценностных ориентаций и мотиваций человеческих поступков, отказаться от монолитной картины мира, якобы присущей людям разного пола, находящимся на разных уровнях властных иерархий.
Исходя из специфики источников, устанавливаются различия между повседневной жизнью женщин и мужчин. В "мужских" мемуарах, мемуарах и автобиографиях часто доминировали конструкты маскулинности, направляя мужчин на табуированные описания собственных переживаний, внутренних эмоциональных переживаний и избегая в текстах подробностей того, что происходило с ними изо дня в день в рамках частного жизненного пространства и не добавляло им, в их собственных глазах, большей значимости с точки зрения публичного представления.
Женские письма реже, чем мужские, содержат ссылки на факты общественно-политического значения, относящиеся к событийной истории, а чаще-описания повседневных реалий и личных переживаний. В то же время в источниковедении издавна господствовал утилитарный подход к источникам личного происхождения, в том числе к частной переписке, исключительно с точки зрения извлечения конкретных исторических фактов. Именно поэтому женские письма занимают маргинальное положение в иерархии исторических источников, основанных на критериях узко понимаемой документальности и "мнимой объективности". Акцент в мужских письмах почти всегда делается на описании очевидного события, и эта внешняя событийность по отношению к человеку как субъекту почти никогда не связана с внутренним миром его собственной эмоциональности. В мужском дискурсе определенные факты и события, условно общезначимые, с точки зрения этого дискурса, характеризуют окружающий мужской субъект мир. Письма мужчин либо отражают их уже существующую вовлеченность в иерархию, либо просто выстраивают такую иерархию. В мужских письмах субординация читается по отношению к адресату, независимо от пола последнего. Для женщин характерно и, следовательно, более значимо установление горизонтальных связей, создание "сети отношений" (К. Термин Гиллигана), вместо того чтобы подчеркнуть вертикаль власти. Искреннюю привязанность они предпочитают отмечать статусами. Для женщин написание писем-это постоянно повторяющийся опыт собственной субъективности, для мужчин, как правило, вынужденная потребность передавать конкретную информацию или искать защиты, покровительства, покровительства.  

Во втором абзаце первой главы "Женская повседневность в современном российском научном дискурсе"-проводится анализ основных аспектов изучения истории женской повседневности в современной российской историографии, определяется значимость этого научного направления в современном историческом, этнологическом и культурологическом знании, выясняются причины незавершенности процесса институционализации истории повседневности как одного из направлений в российской исторической науке. Согласно выводам автора, проблематизация женского быта позволяет сделать объектами историко-этнологического изучения те культуры, которые никогда не были отмечены как традиционные, а, следовательно, не привлекали внимания этнологов (например, дворянство), а историки воспринимали как преимущественно "мужские", описанные в терминах государственной службы. В то же время аналитический подход к женской повседневности позволяет реализовать новое качество историко-этнологического исследования, поскольку история повседневности, будучи "переживаемой" историей, есть "история изнутри".
Своеобразный "прорыв" к "истории повседневности", возникший в 1980 - е годы на материале российских исторических реалий, был сделан не самими российскими историками, как можно было бы ожидать-именно из-за большего давления на них идеологических схем, а специалистами в области литературоведения Независимость и нетрадиционность их исследовательских подходов по отношению к западным концепциям доказывается тем, что эти ученые подходили к анализу проблем повседневности и быта по-разному, проводя исследования в различных, формально не связанных между собой дисциплинах. Однако все они объединены, и это особенно важно, своеобразным "пограничным" исследованием. В работах Лотмана, основателя Тартуско-московской школы семиотики, это край литературоведения и семиотики (уточню, что последняя дисциплина развивалась усилиями нонконформистов-гуманитариев), у Пушкаревой-край этнологии и истории женщин (дисциплина, которая не была признана в России в 80-е-первой половине 90 - х годов XX века), у Кирсановой-искусствоведения и истории моды (дисциплина, которая также не классифицируется как приоритетная в советской историографии). Такая ситуация лишь подтверждает, что проблемы истории повседневности могут быть с наибольшей ясностью выявлены на пересечении научных направлений и изначально могут быть охарактеризованы как междисциплинарные. Более того, его трудно интерпретировать без привлечения методов и подходов, когнитивных возможностей и стратегий различных областей гуманитарного знания. Примечательно также, что все три вышеназванных автора с разных позиций занимались изучением реалий дворянского, в том числе и женского, быта.  В современных исследованиях истории русского быта нельзя не заметить определенной асимметрии, которая проявляется в следующем. Во-первых, при отсутствии полномасштабного всестороннего изучения повседневных практик и "структур повседневности" представителей и представителей различных групп или слоев общества в разные периоды истории, на фоне большого количества исследований, посвященных тем или иным частным аспектам и проявлениям"повседневности". Исключением в этом отношении является исследование Н. Л. Пушкарева о повседневной жизни русских женщин допетровского периода. В XVIII веке. социокультурная ситуация в России усложняется, и каждый социальный слой нуждается в особой реконструкции собственного, обычно внутренне дифференцированного, повседневного опыта, "прочитанного" в гендерном аспекте.

В рамках таких исследований, не связанных с определенными теоретическими построениями, как правило, воссоздаются реалии повседневной жизни знатных женщин, большей частью в столице, чем в провинции.

Изучение повседневной жизни провинциальных дворянок

Казалось бы, должно было представлять интерес, прежде всего, для представителей исторического краеведения. Однако как раз среди них, особенно среди неакадемического научного сообщества, "история повседневности" остается до конца не признанной, не" узаконенной " дисциплиной.
В контексте анализируемых достижений и недостатков становления отечественной истории повседневности автор диссертации уделяет особое внимание формированию междисциплинарного поля (на стыке исторических, гендерных и этнологических исследований) прикладных исследований женской повседневности.  Изучение повседневной жизни представителей разных слоев общества служит одним из столпов проекта антропологизированной гендерной социальной истории России. Тем не менее сама проблематизация женского быта не" снимает " главного противоречия историографической ситуации последних лет. Это противоречие связано, прежде всего, с необходимостью качественного переосмысления исследовательской мотивации и с недооценкой на уровне ряда прикладных исследований провозглашенного европейскими методологами видения в истории повседневности "своеобразного сдвига парадигмы".
В контексте вывода о незавершенности институционализации истории повседневности как самостоятельного направления в современной российской историографии намечаются наиболее желательные перспективы ее развития: 1) окончательная легитимация в пространстве исторического знания, 2) преодоление изоляции теоретических концепций и прикладных исследований, 3) институционализация истории повседневности как учебной дисциплины в системе университетского исторического образования., 4) признание потенциала эффективной когнитивной стратегии для истории повседневности, реализующей возможность не только нового письма, но и интерпретации социальной истории, а история по определению гендерно чувствительна.
На основе анализа современной историографической ситуации подчеркивается, что проблемное поле исследований по истории быта русского дворянства лучше других насыщено работами концептуального характера. Тем не менее историко-этнологические и антропологические аспекты повседневной жизни провинциальных дворянок представляют серьезную исследовательскую проблему и нуждаются в специальной интерпретации. В связи с этим диссертация проясняет перспективы изучения женского дворянского быта XVIII-середины XIX вв. В рамках проекта антропологизированной гендерно-чувствительной социальной истории и исторической этнологии сословий анализируется роль женского дворянского быта в механизмах формирования культурных традиций в контексте проблемы функционирования дворянской культуры России.
Указывая на сложность вопроса этнической идентификации дворянской культуры, автор уточняет, что использование термина "русский" вместо "русский" по отношению к дворянству снимает остроту проблемы "этнической чистоты" и указывает на формальную социокультурную общность, принадлежащую к территории определенного государственного образования - Российской империи - и разделяющую статус гражданства. Что касается дворянства, то при всей неоднозначности критериев его происхождения и расселения наиболее значимым параметром этнологического исследования является то, какую культуру, какие конфессиональные и бытовые традиции оно ассимилировало и воспроизводило. С этой точки зрения выражение "русское дворянство" звучит вполне корректно, имея в виду не этническую исключительность, а носителя определенной культуры, культуры определенного социального слоя России. Эта культура, безусловно, не была однородной, и ее амбивалентность (сочетание коренной и западноевропейской страт, если не принимать во внимание более дробную внутреннюю дифференциацию) не вызывает сомнений, но это не дает оснований отрицать ее национальную идентификацию, особенно если ее носители признавали себя русскими, противопоставляя себя носителям других этносов.
Как вариант социальной истории, история повседневной жизни учитывает целостное восприятие человеческой жизни в различных циклах - от рождения до смерти, через череду повторяющихся природных сезонов в течение каждого календарного года, с утра до вечера в течение всего дня. Несмотря на распространенный среди столичных женщин миф о провинциальной "скуке" и поддерживаемый литературой, женская повседневная жизнь в провинции характеризовалась множественностью практик: участие в обычае посещения между соседями по поместьям, координация хозяйственной жизни дворянского сословия, забота о воспитании детей, следование требованиям религиозного благочестия по отношению к себе и детям (в частности, дочерям), забота о собственном здоровье и здоровье детей, регулярное ведение обширной переписки. Если прибавить к этому время, необходимое для ежедневного приема пищи и ухода за собой, и учесть, что в условиях усадебной жизни день начинался и заканчивался раньше, чем в столицах, то становится ясно, что" обычный день " дворянки был чрезвычайно насыщен различными видами деятельности и эмоциональными реакциями. Гендерная специфика провинциального быта определялась фактором постоянного и преобладающего присутствия женщин.
Наряду с большим количеством дочерей в провинциальных дворянских семьях роль главы часто также принадлежала женщине. Если в семье было несколько поколений , то это была старшая женщина: бабушка, мать или старшая сестра. Мотивацией могли быть различные обстоятельства объективного и субъективного характера, например, отсутствие мужчины в семье или, если таковой имеется, его длительное пребывание вдали от дома и даже проживание вдали от семьи в связи с официальной занятостью или другими особыми обстоятельствами, в силу которых дворянка могла занимать ведущее положение в семье. "Женское" первенство, как и мужское, основывалось на владении недвижимым имуществом и, прежде всего, на способности самостоятельно (единолично) распоряжаться экономическими ресурсами семьи. Наряду с концентрацией хозяйственных функций в руках дворянки, коммуникативные связи семьи обычно концентрировались вокруг нее, о чем свидетельствует преобладание женских писем в семейной переписке провинциального дворянства. Изучение этих "сетей влияния" необходимо для понимания механизмов внутренней консолидации дворянского сообщества. Для женщин было характерно установление горизонтальных связей, создание" сети отношений " с многочисленными родственниками, знакомыми (в том числе переписка), и, в то же время, написание писем означало для них постоянно обновляющийся опыт собственной субъективности (в то же время конструирование идентичности).
Фактор национальной идентичности дворянок, естественно по-разному проявлявшийся у провинциальных и столичных женщин, был своеобразным русским "двуликим", символически воспроизводящим известную дихотомию дворянской культуры, обращавшейся одной стороной к традиционному русскому образу жизни, а другой-к западноевропейским образцам. В реальных социокультурных условиях России провинциальные дворянки составляли подавляющее большинство по отношению к столице, а провинциальные миры воплощали в себе глубокий пласт коренной культуры, которая либо вообще не подвергалась европеизации, либо подвергалась ей очень поверхностно. Делается вывод о важности изучения этого традиционного аспекта дворянской культуры, что позволит решить чрезвычайно важную проблему ее функционирования на основе сохранения обычаев, традиций и родовых связей. Родовое происхождение и происхождение соборности, то есть представление социальной общности как религиозного единства, обычно приписываемого атрибутам народной культуры, не в меньшей степени определяли повседневную жизнь провинциальных дворянок. Наиболее ярко это проявилось в культуре религиозных праздников, в обрядах венчания, рождения и крещения.
Постановка проблемы женской повседневности применительно к повседневной жизни русских провинциальных дворянок показывает, что результаты такого исследования позволяют понять не только особенности повседневных переживаний и самих переживаний, но и специфику гендерных отношений и идентичностей в культурной модели России, а заодно и уточнить особенности российской гендерной системы. Изучение женской повседневности как способа исторической интерпретации человеческих субъективностей в их многообразных проявлениях может стать в отечественной историографии, как и в западных национальных историографиях, одним из реальных вариантов перехода от событийно-политизированной истории структур к антропологизированной гендерно-чувствительной социальной истории.  

Вторая глава: "Возраст детства русской дворянки XVIII-середины XIX века: ее восприятие и опыт в бытовом и вне бытовом пространстве"

В контексте истории женской повседневности, уточняется ряд вопросов о конструировании нормативной гендерной идентичности дворянок в детстве, о формировании гендерной асимметрии в дворянском обществе и особенностях воспроизводства принятого в нем гендерного контракта. Детская повседневная жизнь дворянок изучается как важнейший фактор формирования их идентичности, последующих поведенческих и ценностных ориентаций.

"Мир женского детства" в дворянской России XVIII-середины XIX вв.

Как методологическая проблема истории повседневности" - рассматривает тему "мир детства" как междисциплинарную проблему в контексте гуманитарного знания, раскрывает инновационный эвристический потенциал изучения "женского" детства в дворянской России XVIII - середины XIX веков с позиции истории повседневности в сравнении с другими дисциплинами, анализирует специфику изучения "женского" детства.
Делается вывод о том, что, в отличие от других научных дисциплин, изучающих взгляд на детство "извне" - со стороны наблюдающего или изучающего субъекта, иными словами, взгляд Другого (представителя/представителя "своей" или "чужой" культуры) на детство, история повседневности как "прожитая" история, в первую очередь благодаря повышенному вниманию к анализу "субъективных источников", или эго-документов, подчеркивает взгляд "изнутри", то есть субъекта, переживающего или когда-то переживавшего детство, иначе-взгляд на собственное детство. Например, в женских воспоминаниях этот взгляд, который можно назвать "заинтересованным", аккумулирует три типа рефлексии: во-первых, отражение во взрослой жизни своего детского состояния (не абстрактной взрослой женщины" чужого " детства, детства другого субъекта, с которым разрыв во времени не компенсируется непрерывностью идентичности, а именно своей собственной), во-вторых, отражение собственного детского восприятия и оценок (а иногда и двойное отражение-взрослое отражение отражения ребенка), в-третьих, отражение отношения взрослых к детям глазами ребенка., описана позже, в зрелом возрасте.
История повседневной жизни позволяет рассматривать детство не как переход к "истинному" состоянию, а как ценное состояние само по себе. В контексте отражения собственной идентичности детство не является исчезающим и преходящим феноменом, а тождественно взрослому состоянию в той мере, в какой оно является его неотъемлемой и последовательной частью. Стадии жизненного цикла индивида, независимо от различий в их дифференциации , являются последовательными стадиями в развитии одной и той же самотождественной идентичности. Многие мотивы поведения взрослых исходят из детства. Принижение или недооценка детства (равно как и его переоценка и идеализация) - это такой же культурный конструкт, культурный рецепт, как и распределение гендерных ролей. Не случайно эти явления тесно связаны друг с другом - внедрение гендерной роли в сознание индивида в основном осуществляется в детском возрасте.
Анализируя детство представительниц женского пола в контексте русской дворянской культуры XVIII-середины XIX веков, автор диссертации обратил внимание на парадоксальное, но в то же время закономерное обстоятельство. Образы детства, представленные русской классической литературой, составляющие общепринятый литературный канон, который, как доказывают современные литературоведы, определяется исключительно" мужским " взглядом, все целиком мужские, сведенные, с некоторыми оговорками, к архетипу благородного недоросля. Дворянское детство в России имеет "мужское лицо". Мужские авторы не интересовались детством девочек, но их пристальное внимание было сосредоточено на девичестве - девушках, барышнях. Для них главной интригой женской судьбы, как и литературного произведения, была ситуация рассмотрения девушки как потенциального или реального объекта мужского выбора, внимания, созерцания, интереса, любви. В связи с этим детство героини, если оно и было описано, было по существу лишь формированием тех умственных и нравственных качеств, которые впоследствии оказались оцененными героем-мужчиной.
В диссертации предпринята попытка верификации ряда положений, претендующих на универсальность в междисциплинарных исследованиях детства, которые связаны с одной из методологических задач изучения "женского" детства в контексте истории повседневности, с точки зрения этнологической достоверности.

Делается вывод о том, что с точки зрения истории повседневности целесообразно говорить о самовосприятии детства: насколько "реальными" для взрослой женщины были ее детские чувства и переживания," близкими "или" далекими " воспринимались после многих лет их собственного детского возраста, и, следовательно, что можно наблюдать между детским и взрослым состоянием-непрерывность или дискретность. Мемуары многих русских дворянок показывают, что в зрелом и преклонном возрасте они часто обращались к событиям своего детства. Конструирование собственной идентичности в своих воспоминаниях возвращало их к началу жизни, к ранним впечатлениям и переживаниям, в том числе тем, которые они сами не могли вспомнить, но знали из историй своих близких. Детские переживания, даже печальные, играли важную роль в осознании целостности и полноты прожитой жизни и оценивались как" счастливые " по отношению к ней. Записывая детские воспоминания как часть своей жизненной истории, взрослые женщины пытались взглянуть на особенно болезненные эмоциональные травмы детства "другими" глазами и на этот раз успешно "пережить" их, убедив себя, что тогда они были счастливы.  

Особому исследованию были подвергнуты проблемы иерархизации детского пространства, гендерная специфика детских вещей и игрушек, особенности отношения к игровой кукле, ранее не поднимавшиеся в отечественной историографии.
Сопоставление образов детей с музыкальными инструментами позволило проследить, что скрипка приписывается мальчикам/мальчикам с такой же последовательностью, как пианино-девочкам / девочкам. Гендерный аспект владения музыкальными инструментами указывает на другой стереотип среди тех, что пронизывали дворянское сознание. Автодокументальная традиция (письма, мемуары), а вслед за ней и русская классическая литература зафиксировали эту стереотипную атрибуцию фортепианной игры барышням.
Отсутствие детской одежды для мальчиков на протяжении всего исследуемого периода и традиция одевания их в "платья", связанные с девочками, позволяют конкретизировать принятое в то время понимание как "пола", так и "детскости". Применяется к концу XVIII века. "некатегоризируемость" в одежде пола ребенка до 2-летнего возраста трактовалась дворянками как ангельская и своего рода "бесполость". Мемуарные свидетельства указывают на некую "исконность", "подлинность" женского пола и, вместе с тем, его предварительную, "незавершенность". Это означало парадоксальное отношение, разделяемое женщинами, к некатегоризируемости секса в раннем возрасте, в то же время условно маркируя его как "женский", что отражало идею "женского" как "естественно данного", а "мужского" как "социально приобретенного" по мере взросления и закрепления самим отличием от "женского". Это было одной из априорных мотиваций последующего стереотипа завоевания "мужественности" в противовес "женственности", плавно достигаемой на более позднем возрастном этапе гендерной дифференциации. Условная корреляция с женским полом воспринималась как своего рода "заготовка" потенциального пола, " шаблон", который трансформировался в реальный" пол "по мере взросления. В этом смысле асимметрия имплицитной трактовки "мужского" как "гендерного" и " женского" как "не-гендерного", соответственно, является одним из проявлений принципа "сохранения одного" (термин культуролога А. Усманова), заключенного, так или иначе, в любой бинарной оппозиции. Таким образом, "детскость", отождествляемая с "отсутствием секса", признавалась в большей степени у мальчиков, чем у девочек.
Как и в прежние времена, дети продолжали формировать "группу риска", особенно для девочек 1-го года жизни. Не случайно дворянки в своих мемуарах подчеркивали преодоление своими детьми этой возрастной категории, и, следовательно, детство в глазах взрослых порой оказывалось призрачным, эфемерным этапом жизни, о котором не стоит задумываться всерьез. Это не значит, однако, что дети не ценились и утрата их не переживалась. образовательный добрачный пользовательский опыт.
По отношению к детям в дворянских домах применялся принцип этажности: этаж определял статус по внутрисемейному "ранжированию". Чем выше этаж, тем ниже статус - в соответствии с этим, с конца XVIII века до конца XIX века. в верхних комнатах особняков жили дети, прихлебатели и служанки. Спуститься вниз означало для девочки "стать ближе к матери". Последнее ознаменовало ее переход в новую фазу жизненного цикла-девичество, которое характеризовалось в дворянской среде следующими формальными признаками: именем "взрослая барышня", уходом из-под опеки гувернантки, окончанием воспитания и образования, сближением с матерью. В середине XIX века. "взрослыми барышнями" считались девушки, достигшие 15 лет. Однако случалось и так, что взрослые дочери продолжали жить на верхних этажах дворянского жилища. Это подтверждается интерьерной живописью и автодокументальной традицией, и в последней она иногда интерпретируется как репрессивная стратегия.
Семейная иерархия воспроизводилась на всех уровнях российского высшего общества, вплоть до императорской семьи. Условия жизни в комнатах, расположенных на верхних этажах, часто были еще менее комфортными, чем на нижних, где располагались комнаты для взрослых. Одной из главных особенностей детских комнат было отсутствие высоких потолков, что создавало ощущение ограниченного пространства. Свидетельства женщин, описывавших "низкие" детские дома образца 1855 года, согласуются как с дворянским домом в Калуге, так и с царскими павильонами Петергофа.
С одной стороны, маргинальность детского пространства внутри дворянского жилища, а, с другой, представление о возможности свободного и безболезненного манипулирования детским местоположением на основе интересов взрослых показывает, что родители, даже вполне любящие, не осознавали возможной эмоциональной привязанности ребенка к определенному месту. У ребенка не спрашивали его мнения о том, что с ним будет, не интересовались его желаниями, чувствами ("не спрашивали наблюдениями детских впечатлений или анализом детских характеров"), не ставили в ситуацию выбора и не принимали сделанный ребенком выбор. Мемуаристы на уровне автоматического "прога" писали, что в нежелательной для себя ситуации они даже не смели подумать о том, чтобы противоречить воле отца, не то что открыто на словесном или акциональном, поведенческом уровне выразить свое несогласие с навязанным решением.
В результате сравнительного анализа письменных и изобразительных источников сделаны следующие выводы и дана периодизация изменения отношения к детям и детству в русской дворянской культуре XVIII - середины XIX вв.:
I период - 1700-1770-е годы. До последней трети XVIII века автодокументальные и иконографические источники признавали факт существования ребенка, его включение в социокультурное пространство, но не детство как ценное и значимое взрослое состояние. Ребенок воспринимался либо в неразрывной связи со взрослым как продолжение его "родового" тела и эманация определенных (прежде всего, лучших) его качеств, либо как "уменьшенная копия" того же взрослого, не имеющая своего специфического облика. Детское лицо и пространство, детская одежда и подвижность не фиксировались взглядом взрослого. Взрослые "видели" в детях только самих себя, некоторые аспекты присущих им добродетелей. Портрет ребенка XVIII века - это зеркало, в котором взрослый стремился увидеть отражение собственных культурных смыслов и символических значений.
II период-1770-1820-е годы. Ситуация начала меняться в 1770-е годы, достигнув иного уровня восприятия ребенка на рубеже XVIII-XIX веков. Новые тенденции характеризовались тем, что ребенок приобретал специфический детский облик, становился частью эмоционального мира взрослых, проявлялось любящее отношение к ребенку как в частном, так и в общественном пространстве, фиксировалась активность ребенка, а, следовательно, и его право на подвижность, свободу передвижения, независимую от взрослого и не стесненную им. Хотя последние были французами, некоторые их произведения, посвященные дворянскому детству, хранились и писались в России. Во многом маргинализация темы детства и материнства в дворянской культуре и в последующие времена была преднамеренной. О произведениях М. Жерар, например, запечатлевший уникальную с точки зрения изучения быта сцену, как благородные дети в конце XVIII века делали свои первые шаги в присутствии и с помощью своих матерей, какие приспособления-вроде помощников и "ходоков" - использовались для этого (и подобные сцены можно наблюдать до сих пор), в авторитетном русском энциклопедическом издании начала XX века. писалось, что "ее картины лишены оригинальности, часто сентиментально-слащавые", хотя даже такой строгий критик, легко угадывающий мужской почерк, вынужден был признать наличие в них "искреннего чувства".  

III период-1820-1850-иес. Следующий качественный скачок в восприятии детства можно наблюдать в 20-30-е годы XIX века, когда дети, будучи изображены отдельно от взрослых, почти всегда воспроизводились в определенном детском пространстве или в окружении атрибутов детства - детских вещей и игрушек, дефицит которых, однако, еще не был полностью преодолен. Акцент делался на трансляции собственного внутреннего эмоционального мира, который воспринимался как своеобразный и отличный от взрослого. В совместных образах детей и взрослых заметно стремление передать их эмоциональную общность, их общие занятия и времяпрепровождения (игры, чтение, письмо, прогулки, маршруты), художественно воссоздать значимое для них обоих пространство общей повседневности. Как и на рубеже XVIII-XIX вв. художники, теперь уже не только французские, но и русские (В. А. Чихачева, урожденная Черкасова) оказали особое влияние на развитие своеобразной "детской темы"в живописи. И на этом этапе эволюции отношения к "миру детства" особый творческий вклад в виде специальной литературы (переводной и оригинальной) и периодических изданий для детей внесла также деятельность писательниц (А. П. Зонтаг, М. Б. Даргомыжская, Л. А. Ярцова, Е. М. Фролова-Багреева, А. О. Ишимова, А. А. Фукс, А. В. Зражевская, А. М. Дараган, М. А. Корсини, А. Г. Коваленская, Е. Ф. Тютчева). Появление таких изданий свидетельствовало о возрастающем внимании взрослых, особенно женщин, к интересам и склонностям детей, об их осознании специфики детского мировоззрения и восприятия.
На протяжении полутора веков XVIII - середины XIX века изменения в восприятии детства в русской дворянской культуре происходили постепенно, оставаясь долгое время незамеченными, что позволяет отнести детскую повседневность к реалиям "длинных циклов". В то же время элементы динамики в представлениях о "мире женского детства" становятся более отчетливыми на фоне общеевропейской эволюции ценности детства. Тем не менее традиционная триада мужских имен, повлиявших на возрастающее значение детской личности в России, рецепция произведений которой очевидна в мужской мемуаристике, можно противопоставить гораздо более многочисленной группе творческих женских личностей и это еще не все, ведь многие женщины-авторы остались неизвестными), которые провоцировали не только литературу для детей и "детскую тему" в искусстве, но и, главное, особое отношение к ребенку, детство и эмоциональность. Однако их культурный вклад обычно замалчивался в историографии, несмотря на то, что идея создания "детского мира" женщиной все же звучала. Это, конечно, должно было проявляться не только в интеллектуальной и художественной сферах, но и в повседневной жизни дворянок. Будучи "историей долголетия", история "женского детства" в дворянской России тем не менее была восприимчива к некоторым западноевропейским атрибутам детства, таким как куклы, и связанным с ними стереотипным представлениям, продуктам мужского интеллектуального конструирования, закладывающим основы гендерной дифференциации и патриархального символического порядка, программирующего судьбу дворянской девушки как репродуктивную. В то же время через негативизацию кукольной игры в женской автодокументальной традиции XVIII-XIX вв. Внутреннее неприятие и сопротивление образованных дворянок навязанным жизненным стратегиям и манипуляциям их судьбами заметно, особенно отчетливо в дискурсе эпохи женской эмансипации.

Обращает на себя внимание тот факт, что подходы к истории повседневности как к "пережитой" истории, или истории "изнутри", основанные на анализе" субъективных источников "(мемуаров, писем, дневников), позволяют" увидеть "детство глазами самих женщин, реконструировать собственный" образ детства", который разительно отличался как от просветительской идеализации педагогических трактатов, так и от канона воспитания, принятого в тогдашнем дворянском обществе.
Установлено, что к середине XIX века дворянскую девочку до 5 лет уже называли "барышней", затем номинация "барышня" применялась к девочкам и девушкам разного возраста. Это обращение имело социальный оттенок помимо возраста, указывая на то, что девушка была благородного происхождения. Сами женщины различали "младенческое лето", "младенчество" или "первый период детства", называя себя "несовершеннолетними" до 5 лет включительно. По отношению к себе, пережившим детство в более старшем возрасте, они использовали следующие обозначения: "дети", "ребенок", "девочка". Условным возрастным пределом детства считалось 12-14 лет, когда девочки вступали в пубертатный период и у них могла наблюдаться своеобразная "неустойчивость" идентичности, характерная для "переходного" возраста.
Особо подчеркивается, что отношение дворянок к собственному детству после многих лет жизни определялось либо его идеализацией, либо негативизацией, в зависимости главным образом от характера отношений девочки с матерью. Однако наряду с ними анализируются и отношения молодых дворянок с другими членами семьи, как с родственниками - отцом, бабушкой, дедушкой, тетками, так и с неродственными женщинами, которые выполняли функции "заменителей матери"-кормилицы, няни, гувернантки. При реконструкции распорядка дня знатных девушек делается вывод, что характер туалетных процедур менялся в зависимости от возраста и от того, на чьем попечении - няни или уже гувернантки - они находились. Если для 5-летней девочки это было в определенной степени формально и являлось своеобразной данью устоявшемуся утреннему ритуалу, то для 12-летней девочки это было частью воспитательной стратегии гувернантки, целью которой было привитие нормативной женственности. Также выясняются особенности детского питания и устанавливается, например, что в первой половине - середине XIX в. В провинциальном быту, от Тверской губернии до Калуги, кофе считался приемлемым для детского завтрака. Им пользовались не только старшие девочки-в возрасте 8-12 лет, которые завтракали с гувернанткой, но и малыши - "лет пяти", которые тоже любили " кушать" "кофе со сливками и булочками".  Анализ отношения взрослых к благородным девочкам показывает, что они подвергались достаточно жестким воспитательным стратегиям, причем более требовательную и "корректирующую" власть над ними чаще всего осуществляли представители" младшего " поколения взрослых - матери, отцы, гувернантки, в то время как "старшее" поколение - бабушки, дедушки, няни-ассоциировалось с ними, в большинстве случаев, с гораздо более спокойным и позитивным влиянием. Репрессивные воспитательные практики были настолько интегрированы в структуру семейной организации, что они воспринимались как обычные, привычные и "законные", когда к ним относились негативно. В благородной семье принуждение в той или иной форме могло затронуть любого, в зависимости от его положения в семье. Анализ данной проблемы позволил более достоверно интерпретировать механизмы воспроизводства гендерной иерархизации в семье, многие аспекты повседневной жизни детей и особенности эволюции разнообразных женских субъективностей.
Отношение к девушкам в дворянских семьях было дифференцированным и противоречивым. Это могло зависеть как от индивидуальных предпочтений взрослых, так и от установившегося порядка власти в семье. В то же время доминирование мужа и отца было не только фактическим, но и символическим. Даже в тех случаях, когда женщины теряли мужей и теряли власть над собой, они не переходили на партнерскую модель отношений с дочерью, а продолжали либо игнорировать ее, либо применять к ней репрессивную родительскую стратегию. В то время как сын ассоциировался с надеждами матери, воплощал для нее попытку "создать мужчину", которого она хотела бы видеть рядом с собой, дочь была олицетворением собственных неудач, несбывшихся мечтаний, связи с мужем, не приносившей счастья и, наконец, безнадежности от ожидания повторения одного и того же жизненного сценария. Досада на невозможность изменить свою жизнь к лучшему вымещалась матерью на дочери, которая воспринимала ее отношение как неприязнь к себе. Это указывает на то, что само материнство было, по большей части, функциональным, вынужденным. Парадоксально, но, несмотря на то, что судьба женщины была запрограммирована как репродуктивная (и, скорее всего, именно из-за этого), материнство не было сознательным индивидуальным женским проектом, по крайней мере в отношении дочерей, не являвшихся формальными наследницами дворянского рода.

В дворянской среде России XVIII-середины XIX в. существует четыре типа семейного воспитания девочки:

• Игнорирующее, при котором ребенок (по разным причинам) был оставлен и матерью, и отцом;
• Материнское, или квазиматерское, когда отец мог быть равнодушен к воспитанию девочки, или безразличное, но репрессивное, или взгляды матери и отца на эмоциональные реакции и обращение ребенка были очень разными;
• Отцовское, или "новое отцовство", когда влияние отца на воспитание дочери воспринималось ею как значимое;
• Партнерское, или, в которой мать и отец стремились принять взаимное участие в воспитании дочерей.

При этом первые два типа преобладали по сравнению с двумя последними, которые были еще довольно редки. Однако именно тогда, когда отец принимал живое и конструктивное участие в интересах и жизни дочери, ее воспитание становилось более гармоничным и сбалансированным. "Новые отцы" провоцировали у своих дочерей активную жизненную позицию, направляли их на развитие продуктивных личностных навыков и качеств, на ведение активного образа жизни. Прообразы" нового отцовства " конца XVIII века. их дополнят последующие поколения отцов второй половины XIX века, некоторые из которых, будучи людьми широких взглядов, не только не разделяли традиционных представлений о предназначении женщины, но и не считали ее пассивной жертвой неудачного брака и даже способствовали возникновению высшего женского образования в России.

Репрессивные воспитательные стратегии были напрямую связаны с конструированием нормативной гендерной идентичности дворянок, но не с развитием присущих им способностей и талантов и предоставлением возможностей для их самораскрытия, а с разнообразными физическими, поведенческими и моральными "переделками", "корректировками", социокультурным моделированием. Таким образом, были заложены основы для формирования гендерной асимметрии в дворянском обществе, представления о социальной востребованности только одной" цели " женщины и воспроизводства связанного с ней и принятого гендерного контракта. Наряду с этим делается вывод о положительной динамике на протяжении второй половины XVIII - первой половины XIX века в степени участия матери в процессе ухода за ребенком как следствие общего повышения ценности детства. В 20-40-е годы XIX в. Женская автодокументальная традиция зафиксировала, что забота о детях стала одним из важнейших направлений повседневного ухода провинциальных дворянок.
В то же время предметом исследования были эмоциональные переживания и переживания, связанные с пребыванием в закрытых учебных заведениях.
Институт детства дворянских девушек второй половины XVIII - середины XIX века, будучи "просветительским" проектом и идеологическим продуктом российской власти, означал своего рода утрату детства как такового даже в тех ограниченных проявлениях, которые были осознаны и доступны в то время. "Мир детства" , казалось, оставался за порогом Учреждения, представлявшего собой качественно иное социокультурное пространство, наполненное уже не "детьми", а персонифицированными "кадровыми единицами". Не случайно реальный возраст студенток, который учитывался при поступлении, казалось, перестал существовать по отношению к символическим "возрастам", принятым в их новом образе жизни. В социокультурном пространстве институтского детства игра как атрибут ребенка была заменена искусственно введенным "порядком", своеобразной уздой детской эмоциональности.
Институт, даже в большей степени, чем семья, выступал в качестве" поля " для легитимации власти и пола.

О том, насколько эти эксперименты были интегрированы друг в друга, свидетельствует ряд характеристик:

• Исключительная иерархичность институциональной структуры,
• Открытые и скрытые репрессии против тех, кто не поддается или сопротивляется нивелирующему эффекту,
• Символическая предсказуемость женской гендерной "роли" и внедрение ее в сознание воспитанников через внушение представлений об атрибутах "женственности",
• Узаконенное формирование лояльности к верховной власти.

При этом использовались стратегии "квазисемейной" адаптации-"усыновления в семью" во главе с маман - начальницей, а выше императорской четой-с почти полным отрывом девочек от родительских семей, что следует расценивать как спекуляцию на наиболее чувствительных "рецепторах" детской эмоциональности. Таким образом, детство в учреждении облекалось в форму псевдосемейного образа жизни, построенного, однако, на отрицании каких-либо преимуществ семейного воспитания.  Главное, чтобы ученики, даже самые маленькие, не позиционировались как дети, не случайно их называли "девочками", а не "девочками". Градации, вводимые классом, цветом мундира, способностями и трудолюбием, должны были заменить возрастные особенности и атрибуты детства, замаскировать, прежде всего, в глазах самих студенток их причастность к своеобразному "детскому миру". Тем не менее "мир института", заменяя в известном смысле" мир детства", не мог компенсировать преимуществ детской повседневной жизни дома. Семейные "вольности", главной из которых было отсутствие строгого распорядка дня" по вызову", сменились предписаниями и ограничениями принудительной социализации, оставившими ощутимые негативные переживания и оценки у бывших студенток. Институтское детство было своеобразной переходной формой между самим детством и девичеством, в которую девочки института были вынуждены психологически вступать раньше своих сверстниц, которые воспитывались дома и дольше сохраняли, несмотря на существующие запреты, возможность более или менее непринужденно играть, шалить и резвиться. В то же время детство учреждения, как и домашнее, часто идеализировалось в женской автодокументальной традиции, несмотря на ее достаточно критическую трактовку, которую также можно трактовать как стратегию эмоциональной компенсации негативных переживаний прошлого.

Глава три: "Возраст юности русской дворянки XVIII-середины XIX века"

Этапа жизненного цикла русской дворянки - девичества-через изучение антропологических аспектов женской телесности, сексуальности, особенностей поиска и осознания гендерной идентичности.
Телесность, сексуальность, гендерная идентичность"-установлено, что девичество как этап жизненного цикла в дворянской среде XVIII-середины XIX в. - либо слишком короткий срок в раннем браке, либо формально продленный до конца жизни в случае официального безбрачия. В то же время девичество было отмечено еще большей неполноценностью, чем детство, поскольку оно было отягощено многочисленными социальными ожиданиями, от реализации которых зависел будущий статус женщины - семейный, социальный, гендерный. Основным содержанием этих социальных ожиданий была "своевременность" реализации благородной девушкой брачно-репродуктивной "цели". Более того, для окружающих юную дворянку девичество не имело самоценности как время ее внутреннего становления и самопознания, становления самоуважения и начала самореализации.
Мемуаристы XVIII-XIX веков называли девичество "юностью" (иногда "юностью"), трактуя его в контексте формирования собственной идентичности, а самих себя в этом возрасте - "девушками", "девушками", "девушками", "барышнями". Для мужской части дворянства в некоторых случаях взросление девушки было отмечено ее "вхождением в мир", что означало ее превращение в потенциальную невесту. Возрастной диапазон девичества сильно варьировался в исследуемый период в зависимости от изменения принятого возраста вступления в брак. До 80-х годов XVIII в. обычный возраст для вступления русских дворянок в супружеские отношения-14-16 лет (иногда даже 13 (!)), на рубеже XVIII-XIX веков - 17-18, к 30-м годам XIX века-19-21. Во второй четверти XIX в. были уже первые браки, заключенные в более зрелом возрасте - в третьем и даже четвертом десятилетии жизни дворянок. Несмотря на преобладавшую в XVIII - середине XIX вв. тенденцию к более позднему браку дворянок, условные границы нормативного брачного возраста прочно закрепились в сознании современников обоих полов.

Механизм социального конструирования гендера в период девичества четко характеризовался репрессиями:

• Ограничение доступа к информации (чтение, образование), в том числе связанной с отношениями между полами,
• Строгий контроль над акциональным и вербальным поведением и самовыражением,
• Запрет непубличного устного и письменного общения с представителями противоположного пола,
• Интернализация представлений о стыде физическом и сексуальном, вплоть до низведения сексуальных отношений до уровня недочеловеческих ("скотская любовь").
• Предписывание требований " строгого воздержания»,
• Гендерное понимание "чести" и "славы" по отношению к девушке.

Особенно важно, что, несмотря на переживания дворянок опыта конструирования собственной идентичности, зафиксированные женской автодокументальной традицией, они не смогли избежать привитых стереотипов о жизненном пути как "судьбе", в решении которой им самим отводилась пассивная роль, об отождествлении "судьбы" женщины с замужеством, о "счастье" девушки как ее невинности до брака, о цели как деторождении. Внутренняя самооценка часто определялась внешними требованиями и реализацией социальных ожиданий и культурных предписаний.

Существует явное противоречие между ориентацией девушки на брак и деторождение и, в то же время, блокированием приобретения и осознания собственной телесности и сексуальности. В то же время запрет на сексуальное "взросление" легко объясняется тем, что сексуальность женщины считалась принадлежащей не ей, а мужчине, женой которого она должна была стать. Речь идет о своеобразной "отчужденной" сексуальности женщины как потенциальной жены и "сексуальной собственности" (термин Р. Коллинза)" мужа на ее теле " в традиционных обществах. Как Г. Рубин сформулировал это на основе анализа антропологических данных: "женская сексуальность должна в идеале отвечать желаниям других, а не желать себя и не искать самостоятельно объект удовлетворения своей страсти." В отсутствие ритуала, узаконивающего и одновременно облегчающего переход от девичества к взрослости, задача "нормативной" культуры состояла не в том, чтобы заставить девушку найти себя, осознать собственную идентичность, а в том, чтобы стать "привлекательным", востребованным "супружеским продуктом". Таким образом, были заложены предпосылки для удержания девушки/женщины в подчиненном положении как основы гендерного контракта, в котором 1) ориентация дворянок на получение преимущественно минимального образования, 2) отсутствие профессиональной реализации, 3) маргинализация женщин, предпринимавших внеэкономическую деятельность для обеспечения своего существования, 4) осуждение добрачных отношений, 5) воспроизводство традиционной модели семейно-брачных отношений со старшинством и первенством, вплоть до "деспотизма" мужа, достигавшего порой самых крайних негативных проявлений. Женские письма также указывают на возможность физического насилия со стороны "развратного мужа", который доминировал в семье с позиции"грубой силы".
Однако для некоторых дворянок эти же факторы при определенных обстоятельствах становились основой для обретения собственной идентичности, обретения себя в новом качестве, самостоятельного выработки более" успешной", с их точки зрения, жизненной стратегии, в контексте которой они овладевали навыками отстаивания своих интересов и позиционирования себя не как жертвы, а как личности, способной справиться с ситуацией.

"Брак и свадебные обряды в русской дворянской культуре XVIII-середины XIX вв."

Исследуются критерии оценки брачного партнера/партнерши, мотивы вступления в брак и порядок вступления в брак провинциальных дворянок.
Мотивы брака в разных слоях дворянства в исследуемый период варьировались от материальных соображений до взаимной склонности. Для мужчин брачный выбор определялся скорее социально значимыми критериями, чем эмоциональными предпочтениями: в XVIII веке знатность происхождения невесты могла "перевесить" ее богатство, красоту и личные симпатии к ней, в то время как соотношение между внешней привлекательностью и богатством избранника склонялось в пользу последнего. Часто брак воспринимался дворянином как своего рода экономическая сделка. Мемуаристы употребляли в таких случаях выражение "брак по расчету", придавая ему негативный оттенок. В понимании некоторых людей, наоборот, "партии, которые не были рассчитаны", были неприемлемы. Для дворянки эмоциональная привязанность была важнее, но не все могли позволить себе обратиться к поискам такого неудачного брака. Возможно, такие критерии оценки брачного партнера, как его имущественное положение и нравственные качества, отражали бытовую сторону православной концепции брака. В идеале бытовое семейное благополучие как залог счастливого брака не мыслилось русским дворянством, особенно провинциальным, не только без взаимной любви и уважения друг к другу, но и без определенного материального достатка, гарантировавшего им стабильный, размеренный образ жизни. Однако такие идеальные конструкции не исключали полностью разнузданного поведения мужей по отношению к женам, отсутствия как любви, так и уважения с их стороны в их повседневном совместном существовании.  

Понимая важность брака, благородные девушки больше полагались на жизненный опыт своих родителей и родственников, от которых ожидалось одобрение их выбора, своего рода психологическая легитимация, если, конечно, их предпочтения как-то учитывались. К сожалению, интуиция взрослых не всегда играла положительную роль в браке, и даже редкие исключения свидетельствуют не об успешности родительского выбора, а скорее о способности женщины адаптироваться к вынужденному браку, найти психологическую нишу в осознании невозможности изменить внешние условия своего существования. Однако даже сознательное "самопожертвование" не могло компенсировать отсутствие чувства счастья, не говоря уже о вынужденном принятии этой роли. Редко встречающиеся свидетельства мемуаристов об устоявшейся жизни русской дворянки выводят своеобразную " формулу счастья»: собственное эмоциональное предпочтение в девичестве-позитивная история любви - удачный брак. В то же время смысл жизни, вопреки завышенным ожиданиям или, наоборот, приписываемой женщинам пассивности, отождествлялся ими со способностью переживать невыразимое чувство самой любви. Речь идет об устоявшейся женской сексуальности, которая не подлежит "подавлению", что в преобладающем числе случаев имело место в XVIII - середине XIX века. оно воспринималось как нормативное правило даже теми дворянками, которым оно причиняло наибольшие моральные и физические страдания.
Анализ девичества как "возраста жизни", завершившегося женитьбой женщины, позволил сделать следующие выводы. При отсутствии, вследствие обострения социальных ограничений в дворянской среде, в отличие от крестьянской, ритуала перехода во взрослую жизнь, последовательность традиционных свадебных обрядов сохранялась длительное время.

В диссертации установлены и исследованы все этапы последующего построения дворянского свадебного обряда XVIII - середины XIX вв.:

• Сватовство, иногда с участием профессиональных брачных посредников (сватов). Или знакомство знатной девушки с будущим мужем, его ухаживания и официальное предложение руки и сердца.
• Помолвка.
• Решение родителей девушки (или лиц, их заменивших) и девушки (иногда вынужденных) вступить в брак.
• Согласие на брак родителей жениха через специальные "страховые письма".
• Благословение брака родителями и родственниками невесты. В ряде семей существует традиция благословлять невесту ее дядьями по материнской линии.
• Провозглашение официальной невесты и жениха (публичное объявление о браке знатной девушки).
• Официальное введение жениха в семейный круг невесты посредством специальных рекомендательных писем.
• Сговор ("сговор обрядов или кутежей»): "подчивание", бал, "этикет и торжественный обед и питье на нем".
• Свадьба ("свадебный обряд»): "проводы" родственников невесты, ее "прощание" с ними, "отъезд из дома отца", "в дом свекрови".
• Венчание в церкви.
• Встреча молодоженов после свадьбы.
• Послесвадебные визиты к родственникам и друзьям.

Эта конструкция относила сговор к браку как нормативной форме брака, в отличие от альтернативного тайного брака (брака путем "отнятия"), осуществление которого тем не менее иногда допускало сохранение отдельных элементов обряда.
В течение XVIII - середины XIX веков помолвка как часть свадебного обряда сводилась из отдельного самостоятельного акта в контексте" обрядов сговора", смысл которых сводился к предварительному соглашению о сговоре, к общему названию процедуры достижения брачных соглашений и всей совокупности предсвадебных мероприятий. Помолвка, не приведшая к браку, трактовалась, независимо от обстоятельств, с точки зрения отрицания благородной девушки, ее общественной репутации. Завуалированным объектом супружеской сделки была" честь " девушки в гендерном смысле. "Бесчестие", "бесчестие", "обесславление девушки" в результате того, что она считалась невестой, но никогда не была замужем, наносили удар по символическому престижу дворянской семьи и воспринимались как "бесчестие всей семьи", следовательно, как оскорбление представителей мужской ее части, заставляя последних "отдать жизнь за честь сестры и матери" и "закончить дело благородным образом". Межпоколенческие мужские конфликты, предметом которых была "честь" девушки, разрешались архаичным способом-исключительно в соответствии с благородным этосом, даже если их этическое разрешение противоречило существующим законам. Дворянин, следовавший букве закона в "деле чести и бесчестия" ("запрещение драки или дуэли, вызванное словами письма или пересылки, подтверждается"), терял в глазах своих сверстников по социальному статусу представителей дворянской общины те этические характеристики, которые фактически позволяли ему причисляться к "дворянам". Активное участие мужчин во всех этапах свадебного обряда и в конфликтах, связанных с его нарушением, относится к заключению брачных союзов в сфере мужских социальных взаимодействий и мужского престижа. Собственно, девушке отводилась роль "канала" для достижения мужских притязаний - статусных, имущественных, сексуальных и прочих.
Девушки в письмах, как правило, транслируют свою предметность, в то время как авторы мемуаров, написанных в конце жизни, уже пытались осмыслить ее и критически оценить. Для женского дискурса специфична множественность обозначений различных типов браков в зависимости от их движущих мотивов - "брак по расчету", "брак по выбору родителей", "брак по любви". В то же время самостоятельное значение девичества как "возраста жизни" для формирования идентичности обесценивалось его ориентацией на конечный результат в виде "своевременного" и "удачного" брака, который зачастую не имел ничего общего с достижением личного благополучия, внутреннего комфорта и эвдемонии.

Четвертая глава: - "Возраст зрелости: деторождение и материнство русской дворянки XVIII-середины XIX века"

Раскрываются переживания и представления дворянок о "своих" и "чужих" переживаниях беременности, родов и лечения младенцев; определяется место обряда рождения в системе обрядов жизненного цикла дворянки и мира женского дворянского быта.; анализируется проявление и закрепление механизма социальной, прежде всего патриархальной, иерархизации в ситуациях беременности и, особенно, родов. Делается попытка понять, как опыт беременности, родов и материнства повлиял на формирование идентичности благородных женщин и на то, как они позиционировали себя в частных и общественных пространствах.

Особо подчеркивается, что антропология беременности и родов дворянок никогда ранее не была проблематизирована и изучена. Применительно к дворянской культуре XVIII - середины XIX веков обряд рождения вообще не изучался, так как эта проблема, считавшаяся прерогативой этнографов, не попадала в поле зрения историков, а этнографы, в свою очередь, как и в случае с девичеством, не интересовались дворянством, которое они не маркировали как носителя традиционной культуры.  

"Опыт беременности русских дворянок XVIII-середины XIX вв."

 "Беременность как антропологический" контекст "женского дворянского быта" - показано, что в русской дворянской среде XVIII - середины XIX в. беременность редко становилась единственным переживанием женщины. Независимо от места жительства, материального достатка и социального положения, дворянки неоднократно переживали это физиологическое и психологическое состояние, которое формировало своеобразный антропологический "контекст" женской повседневной жизни. Было установлено обычное число беременностей, испытываемых дворянками, - от 6 до 12, хотя были и более экстремальные цифры - 15, 19, 20, 22. Выявленная в источниках информация о количестве выживших детей свидетельствует лишь о минимальном количестве подтвержденных беременностей. В общей сложности могло бы быть больше реальных беременностей из-за поправок на неудачные беременности и детей, умерших в детстве.

На бесконечную череду беременностей, предопределенную укоренившимися ментальными установками, принципиально не влияли даже такие факторы, как возраст женщины и повторение ее брака, чувства, которые она испытывала к своему супругу, и степень ее образования. В то же время последний показатель высвечивает любопытную связь: дворянка, которая, как известно, родила наибольшее число детей - 22 (А. А. Полторацкая, урожденная Шишкова), "не умела ни читать, ни писать", и та, например, которая, будучи дважды замужем, не имела детей (С. А. Миллер - Толстая, урожденная Бахметева), была высокообразованной, в том числе владела 14 иностранными языками. Несмотря на то, что оба примера по-своему уникальны и представляют собой своего рода крайности, сама эта связь подтверждает, как и в случае брака, альтернативность образования женщины по отношению к супружескому и репродуктивному опыту. Из этого, однако, не следует, что все нерожденные дворянки были образованнее своих сверстниц, неоднократно переживавших беременность.

Как свидетельствует женская автодокументальная традиция, воспитание дворянок иногда заканчивалось даже не браком, а переходом в девичество или субъективно оцениваемым вступлением в" возраст невесты", тогда как в большинстве случаев оно не могло считаться продолжением на репродуктивной стадии жизни.

Повторные беременности приводили к тому, что дворянки вновь переживали материнство, имея уже старших дочерей, вступивших в период плодородия. Это породило мотив определенного несоответствия в репродуктивном поведении их принадлежности к поколению "старших женщин" в семье, символический статус которых определялся выходом за пределы детородного возраста и позиционированием себя в качестве потенциальных бабушек. На самом деле 34 - летние, 39-летние и даже 42-летние матери взрослых дочерей сами еще могли рожать и не стремились сменить позицию "матери", так или иначе отождествляемой с сексуальной привлекательностью, на позицию "бабушки" - бесполого существа в характерной шапочке. Межпоколенческое столкновение "молодых" матерей с их старшими дочерьми интерпретируется как безотчетная и в то же время сознательная конкурентная защита собственной сексуальности.

Беременность, по сравнению с другими аспектами женского дворянского быта, слабо представлена автодокументальной традицией. В лучшем случае он просто упоминался в письмах и мемуарах, но в большинстве текстов его вообще игнорировали и сразу же констатировали факт рождения ребенка. Не было и речи о том, чтобы конкретно описать их переживания или изменения в самочувствии, связанные с беременностью, за редчайшими исключениями (А. П. Керн, А. Г. Достоевская). Делается вывод, что акцент на беременности, которая неоднократно возобновлялась в течение репродуктивного периода жизни дворянок, противоречил тогдашнему канону письма. При этом немногочисленные описания собственных беременностей и родов можно рассматривать как проявления" женского письма", в смысле Э. Цик, как преодоление стереотипов и канонов, как" прорыв "к собственной телесности и эмоциональности, как попытку озвучить себя на" языке " тела.  

"Отношение дворянок к первой беременности и родам"

Исследуется отношение дворянок к первой беременности и родам и выясняется, что оно не было специфическим, знаменующим формальный переход во взрослую жизнь. Соответствующее переживание подлежало вербализации только в случае особого эмоционального состояния, связанного с его переживанием. Отношение к беременности как к обязательной и повторяющейся практике на протяжении всего репродуктивного периода оказалось нейтрализующим восприятие каждого индивидуального опыта, начиная с самого первого, если только оно не было отмечено каким-то драматическим конфликтом.

Первая беременность знатных женщин обычно приходилась на первый год брака, что было одним из стереотипных ожиданий мужчин. В XVIII веке. возраст первенца был довольно низким - 16-17 лет. Во второй половине XVIII - первой половине XIX в. возраст первенцев постепенно увеличивался. Дворянки поколения 1780-х годов, как правило, рожали впервые не ранее 18 лет. В 30-40-е годы XIX века первородящей женщине могло быть и 20-23, и 28, и даже 37 (!) лет. Однако последнее казалось чем-то из ряда вон выходящим, даже для благосклонно настроенных женщин. "Вынашивание "образа ребенка," сны " беременных женщин, связанные с полом и относящиеся к категории устойчивых антропологических свойств, составляют определенную культурную традицию, читаемую в дворянской среде на протяжении целого столетия, по крайней мере с конца XVIII до конца XIX века.

Каким бы ни было отношение женщины к той или иной беременности (от восторженного восприятия через нейтральное к явно негативному), это состояние переживалось ею не как нечто ценное само по себе, а как экстраполяция представлений о собственном счастливом или несчастливом браке, или эмоциональное самовосприятие из особых обстоятельств его завершения или трагического конца. Особое значение для нее имели ее отношения с отцом будущего ребенка. Даже в неудачном браке первая беременность обычно всегда была желательной, но последняя в череде многочисленных повторных беременностей почти неизбежно воспринималась как нежелательная в удачных браках, что сказывалось на последующем материнском отношении к детям.

Ненадежность диагноза беременности (субъективные ощущения и физиологический признак "повреждения женскими немощами") превратила его в антропологический опыт "большой длительности" (подтвержденный наступлением "живой половины", то есть период неподтвержденной беременности и связанного с ней многомесячного ожидания достигал 4,5 месяцев), трансформация которого слабо прослеживается в течение XVIII - середины XIX века, а дифференциация в зависимости от статуса, имущественных и местных особенностей не является однозначной.

Субъективные источники фиксируют определенные различия в восприятии беременности русских дворянок и инородиц инославного вероисповедания, посещавших Россию и явно выражавших это в терминах "страха". Отчетливость чувства" страха " европейских женщин, вызванного беременностью, свидетельствует о более рациональном отношении к ней. Вербализация страха - один из способов его рационализации и "устранения". Страхи русских дворянок читаются не так отчетливо (это не значит, что они их не испытывали): беременность сразу приобретала для них "контуры" ребенка или поощряемого многоженства, минуя "промежуточную" стадию-собственно беременную женщину, вынашивающую ребенка и имеющую особые чувства, переживания, мысли, потребности, интересы. Беременность воспринималась не как состояние, прерывающее "нормальное" течение жизни женщины, а как априори "вписанное" в нее. Избегание вербализации страха свидетельствует об иррациональном отношении к нему. В то же время русские дворянки не часто прибегали к эвфемизму "положение" вместо "беременная" или "беременная" или "обремененная".

Несмотря на то, что моральные и социокультурные каноны ориентировали женщин на беременность как смысл женского существования, сама беременность оказалась чем-то случайным, как и женщина, пережившая ее.

 "Вынашивание беременности дворянками".

Установлено, что беременность максимально интегрировалась в повседневную жизнь дворянок разного социального статуса-от провинциальных помещиц до "светских львиц" и великих княгинь. Однако причиной этого была не столько рационализация их образа жизни и мировоззрения, сколько недостаточная осведомленность как о самом начале беременности, так и о мерах предосторожности, связанных с ее безопасным ведением. Вот почему выкидыши беременностей, которые часто заканчивались выкидышами во многом из-за" ошибок поведения " самих беременных женщин, были такой же частью женской благородной повседневной жизни, как и их нормальное течение.

Несмотря на то, что в русской дворянской культуре не удается проследить особых ограничений и предписаний относительно подвижности, занятий, питания и одежды беременных, которые носят в народной традиции определенный символический характер, обращает на себя внимание повышенный интерес ближайшего окружения к женщине в последнем триместре беременности, что служит свидетельством ее девальвации как личности и повышения ее значимости исключительно как будущей роженицы. Объективация беременных женщин "в момент родов" для их мужей только усиливает впечатление о женщине, носящей ребенка, как о "канале" для продолжения рода через желательное приобретение наследника мужского пола. Это выражалось и в мужском эпистолярном дискурсе. Чем выше статус женщины, тем более бдительное отношение она вызывала как у беременной, так и у роженицы в связи с возрастающим интересом к наследнику (особенно у женщин из царской семьи). В этом случае ее "нормальный ход жизни" был ограничен более существенно. Кроме того, учитывался предыдущий неудачный репродуктивный опыт, который мог спровоцировать назначение врачом пространственной иммобилизации, конечно, если беременная находилась под медицинским наблюдением, как, например, в придворной среде, а не в провинциальной. Провинциальные дворянки, по большей части, могли полагаться только на собственную интуицию и отражение опыта.

"Организация родов и родовспоможения в дворянской среде".

Выясняется, что в женской автодокументальной традиции зафиксирована типология родов, среди которых выделялись первые, повторные, легкие, трудные, оперативные, экстремальные. К этому можно добавить дифференциацию родов на дому и в больнице.

Иногда женщины сталкивались с необходимостью принятия срочных самостоятельных решений относительно внезапного начала родов. Однако чаще всего они пассивно следовали воле своих отцов, мужей, врачей и родственников в ущерб собственным чувствам и переживаниям. Мемуаристы фиксировали их подчиненность как рожениц и, следовательно, необходимость согласования намерений и действий с носителями или носительницами семейной власти. Влияние родов и отношение к ним на систему ценностей женщины интерпретировалось как практика выживания в буквальном и символическом смысле.

По сравнению с крестьянской культурой организация семей в дворянской среде была менее подчинена универсальному механизму внутренней традиции, была более ситуативной, а, следовательно, менее предсказуемой с точки зрения результата, регулировалась внешними санкциями властителей в конкретном семейном пространстве. Существует важная корреляция: степень допустимой активности роженицы во время родов обратно пропорциональна ее социальному статусу. Чем выше был статус роженицы, тем более пассивное участие в ее собственном труде предписывалось и тем более репрессивным она подвергалась. 

"Послеродовой период в жизни дворянок".

Установлено, что Послеродовой период в жизни дворянок XVIII - середины XIX в. антропологическое чувство было одним из самых сложных, непредсказуемых и опасных для реального выживания. Даже при кажущемся благополучном исходе родов это грозило вызвать серьезные осложнения, которые в то время плохо управлялись и которые могли стоить жизни родильному дому, как первородящему, так и высококвалифицированному. В социальном смысле этот период принял ритуализованную форму традиционного "женского" обряда посещения-приветствия-дарения, "правила" которого, в то же время, были известны мужчинам, иногда допускавшимся к участию в нем. Несмотря на общую схему, этот обряд отражал имущественную, социальную и местную дифференциацию дворянок.

Анализ семейной переписки позволил сделать вывод, что внутри семьи информация о родах и благополучии родильного отделения обычно распространялась женским окружением последнего - сестрами, матерями и сестрами мужей.

"Мать и дитя: антропология отношений".

Показано, что в русской дворянской среде XVIII - середины XIX в. материнское грудное вскармливание стало практиковаться раньше, чем в европейском. Можно проследить динамику мотиваций дворянок, прибегавших к этому в середине XVIII века. из-за невозможности содержать кормилицу и в конце XVIII в., подчиняясь своеобразному культурному императиву. Однако, независимо от действительных мотивов в тот или иной период, практика грудного вскармливания младенца матерью вовсе не была обязательной и была более распространена среди менее богатых и менее статусных представителей дворянской общины.

Антропологические опыты лактации дворянок конца XVIII - середины XIX веков, спровоцированные конструктами французской и русской мужской литературной традиции (Ж.-Ж. Руссо, Б. де Сен-Пьер, Н. М.Карамзин), в свою очередь, породили особую мифологию материнской любви, обусловленную естественным вскармливанием и определяющую характер будущих отношений с ребенком. Однако по многим причинам медицинского и физиологического характера, несмотря на субъективные желания и намерения, кормление грудью благородной матери часто не могло состояться, в результате чего приходилось прибегать к услугам замещающей кормилицы. По отношению к изучаемой эпохе не удалось зафиксировать ни одного случая полного перевода младенца на искусственное вскармливание, в то время как в случаях смешанного вскармливания, в промежутках отсутствия кормилицы, ребенку давали немного подходящего для этой цели коровьего молока. Женская автодокументальная традиция не останавливается на вопросе стимулирования выработки грудного молока у матери, принимая как данность факт возможности или невозможности лактации.

В целом анализ зрелости как" возраста жизни " благородной женщины через антропологические эксперименты и практики беременности, родов и лактации позволяет прийти к следующим выводам. Применительно к русской дворянской среде XVIII-середины XIX веков можно говорить о существовании родового обряда, источниками которого были 1) традиции дворянских слоев XVI-XVII веков, 2) отдельные элементы традиции синхронной крестьянской культуры и 3) некоторые сдержанные западноевропейские акушерские новации. В то же время главный вопрос, вызванный дилеммой легитимации зрелости через брак или рождение первого ребенка, не был подчеркнут мемуаристами ни из-за очевидного для них ответа, ни из-за психической нераздельности и взаимосвязанности этих жизненных событий. Оба варианта представляются одинаково справедливыми: вступление в" зрелый возраст " через брак имело неотъемлемую цель и смысл рождения детей, что придавало благородной женщине социальный вес в глазах, прежде всего, ближайшего семейного окружения, не исключая ее, однако, из числа несамостоятельных, подчиненных членов семейной организации.

Строительство дворянского родильного обряда XVIII-середины XIX века:

• Период беременности ("беременная", "беременная", "с недостаточным весом", "в положении") с пролонгированным свидетельством и запретом на визуальную фиксацию образа женщины. Акцентуация 3 вех во время беременности: признак ее возможного возникновения в виде отсутствия регулы ("повреждение женской немощи"), достоверное подтверждение при достижении ее средней ("половинной") и поздней стадии ("на родах"). Отсутствие табу на свободное передвижение в пространстве беременных женщин, специальных ограничений и регламентов, касающихся их деятельности, питания и одежды.
• Период труда ("освобождение от бремени", "событие") в домашнем пространстве. Нехарактерная маргинальность пространства родов. Интеграция в повседневную жизнь женщин. Обычай рожать первого ребенка в доме родителей дворянки или ее мужа. Наличие при рождении женщин, прошедших репродуктивный возраст, из ближайшего семейного окружения роженицы. Отсутствие запрета на присутствие матери во время родов. Недопустимость рождения мужа. Отсутствие специальных ритуальных действий, кроме чтения крестьянином-повитухой молитв, во время "родовых мук" ("родовые муки", "боль", "мучение"). Универсальность положения роженицы (лежа на спине). Предписывает пассивность роженице. Приглашение к акушеркам ("акушерки", "акушерки", "бабушки"). Акушерки помогают знатным женщинам как при первых, так и при вторых родах. Медицинская помощь дворянским роженицам: от кровопускания в провинциальной среде до применения акушерских щипцов при дворе.
• Послеродовой период. Традиция устного и письменного поздравления с успешным исходом родов и уведомления об этом широкого круга родственников и друзей. Обычай посещения после родов и денежное вознаграждение родильного дома как своего рода"защита от сглаза". Допустимость участия мужчин в "женском" обряде. Маркированность пространства родильного отделения как исключительно "женского". Допустимость для дворянок длительного восстановления после родов и послеродовых осложнений.
• Период грудного вскармливания. Особый статус новорожденного в дворянской культуре. Практика ритуального "перепекания" больных и слабых младенцев в провинциальной дворянской среде. Грудное вскармливание матери как результат культурной рефлексии и внешней помощи. Альтернатива лактации дворянок в виде естественного вскармливания кормилицами. Удовлетворение потребностей и интересов кормилиц как экстраполяция и проявление материнской заботы о ребенке.

Принимая во внимание многоплодные беременности и роды, продолжавшиеся на протяжении всего репродуктивного возраста (совпадающего с наиболее активным и деятельным периодом зрелости), можно утверждать, что обряд рождения занимал центральное место в системе обрядов жизненного цикла дворянки и мира женского дворянского быта в силу его частого обновления, большой социальной значимости и непредсказуемости исхода: своеобразной границы между жизнью и смертью. Более того, на тогдашнем уровне развития акушерства последняя перспектива вовсе не была умозрительной. Кроме того, большинство дворянок, исключенных из сферы социальной реализации и самореализации, по неволе должны были приобретать жизненные смыслы в чем-то другом, в том числе и в репродуктивной сфере, которая, в то же время, оставалась полем принуждения, защиты мужского превосходства и осуществления патриархальной власти. Часто, не испытывая энтузиазма по поводу очередной беременности, женщины воспринимали ее как навязанную ситуацию, которую они не выбирали и не могли изменить.

Анализ субъективных источников показывает, что дворянки переживали переживания беременности и родов, по большей части, как "женщины-жертвы" (выражение М. Перро), а не "женщины, творящие свою судьбу", несмотря на их активную практическую деятельность и непрестанную привычную повседневную деятельность в период вынашивания ребенка. Отдельные бунты некоторых из них, взявших на себя смелость принимать самостоятельные решения в это время, не оказали влияния и, более того, не подорвали принятой формы власти (мужа или отца) в семье. Чаще всего женщины соглашались со своей ролью и возложенными на них "телесными" функциями: беременной, роженицы, роженицы, матери. Более того, все эти антропологические состояния, наделенные пассивными коннотациями от источника власти в семейном пространстве, особым образом интерпретировались и переживались самими дворянками-мемуаристками, которым в ряде случаев удавалось критически оценить их через многие годы и вербализовать свое отношение к ним, тем самым приобретая активность в ретроспективном эмоциональном проживании психологически неблагоприятных ситуаций и позитивном преодолении их негативных последствий для психики.  

Что касается значения деторождения в осознании гендерной идентичности, то в силу восприятия и переживания женщинами переживаний беременности, родов и материнства как неизбежных и не избранных, отношение к ним в обычных условиях было эссенциалистским и субъективно редко артикулировалось, в то время как в чрезвычайных обстоятельствах (например, в ситуации следования осужденного мужа в Сибирь) они приобретали повышенный ценностный смысл и особую эмоциональную значимость.

"Возраст старости в дворянской культуре XVIII - середины XIX веков "

Анализируется старость как" возраст жизни " дворянской женщины. Особое внимание уделяется изучению переживаний и осмыслению феномена женской "старости" через изучение различий в видении себя и других замужних, овдовевших и незамужних женщин среднего возраста, пожилых, старых женщин-дворянок и, одновременно, реконструкции мира повседневной жизни провинциальных женщин преклонных лет.

"Восприятие старости русскими дворянками XVIII-середины XIX века".

Установлено, что в восприятии русских дворянок XVIII - середины XIX века старость как возраст жизни, помимо полноты самовосприятия и выполнения индивидуального проекта ("лето", "век"), является нисходящей фазой жизненного цикла ("наклон лет"). Объективное возрастание с годами, как и в любом традиционном обществе, социальных потенций и амбиций субъективно уменьшалось осознанием собственной физической беспомощности, асоциальности и психологического бессилия в реализации желаний. Будучи временем эмоционального подведения итогов, старость предполагала компенсацию событийной скудости настоящего ретроспективным обращением к насыщенному переживаниями и переживаниями прошлому. В то же время повседневная жизнь пожилых провинциальных женщин характеризовалась большой экономической занятостью и интенсивностью административной деятельности, вплоть до деспотизма, по отношению к многочисленным домашним хозяйствам обоих полов.

Специально изучаются специфические, преобладающие дискурсы женской корреспонденции конечного "возраста жизни" - дискурс ограниченных возможностей, дискурс телесных дефектов и болезней. Установлено, что конфликт субъективного самовосприятия и формального самовосприятия свидетельствует об усвоении пожилыми дворянками гендерных концепций, согласно которым поведение индивида определяется полом и возрастом и, следовательно, всегда должно оставаться для них "соответствующим". В женской автодокументальной традиции "старость" стала элементом личностных характеристик как женщин, так и мужчин. Женщина в возрасте 60 лет категорически считалась "старой" или "старухой", ее личностные характеристики были практически исчерпаны возрастными изменениями телесности, а стремление сохранить внешнюю привлекательность для такой женщины не признавалось и не осуждалось.

"Вдовство и материнство русских дворянок XVIII - середины XIX веков".

Анализируются мотивы повторного вступления дворянок в брак и отказа от него, феномен женского вдовства и материнства по отношению к взрослым детям на примере "биографической истории". Мотивация более частого отказа женщин от новых супружеских отношений по сравнению с мужчинами заключалась в следующем: 1) идея религиозного благочестия, согласно которой вдовство предпочтительнее для женщины повторного брака; 2) высокая ценность материнства, особенно при наличии единственного ребенка; 3) сохраняющаяся эмоциональная привязанность, любовь к первому мужу; 4) нежелание терять приобретенную независимость и экономическую самостоятельность; 5) отсутствие предложений руки и сердца ввиду, напротив, материальной (в меньшей степени внешней) непривлекательности вдовы. Одним из следствий длительного, иногда многолетнего (особая категория "молодых вдов") вдовства было особое внимание дворянок к материнству и материнским обязанностям. Социальные роли хозяйки-распорядительницы имения и матери-организатора являются единственно доступными и, как следствие, основополагающими, определяющими повседневную жизнь способами социальной реализации пожилых провинциальных дворянок.

Установлено, что" структуры быта " провинциальной дворянки-вдовы определялись следующими ценностными приоритетами:

• Религиозное благочестие (исповедание православия, вера в Бога, в милость и помощь Божию, молитва, достойное празднование праздников, дела милосердия);
• Забота о детях (воспитание, забота, нравственное назидание, уважение их имущественных интересов);
• Разносторонняя хозяйственная деятельность (организация хозяйства на имении, винокурение, питейные сборы);
• Реализация правоспособности (подача прошений, принятие обязательств, закладывание имений).);
• Нравственный этос (любовь к ближнему, самопожертвование, доброта, милосердие, трудолюбие как результат знания о нуждающихся);
• Пространственно - культурное мировоззрение (динамика "провинция - столица", "религиозное - светское").

Послебрачный период мог составлять значительную часть жизненного цикла дворянок, во многом совпадая с возрастом "старости" и характеризуясь такими чертами, как повышенная предпринимательская активность и активный ресурс материнства. Более того, материнство в этот период стало значимым фактором в экономических, культурных и социальных аспектах повседневной жизни знатной женщины.

Заключени

В заключение обобщаются результаты диссертации, формулируются основные выводы исследования.

Антропология женского дворянского быта-новая тема в отечественной историографии, позволяющая активизировать ранее невостребованный потенциал всего комплекса источников личного происхождения: писем, мемуаров, автобиографий, дневников, оставленных образованными дворянками и отражающих разнообразный спектр их субъективного мировоззрения, жизненного опыта и практик. "Высказывание" стало для большинства из них единственной доступной формой компенсации за исключение из публичного пространства и отсутствие официально признанных возможностей для социальной реализации.

Этнокультурная специфика русской дворянской среды ориентировала женщин на одновременную рецепцию западноевропейских повседневных практик и воспроизводство традиционных поведенческих и ментальных стратегий, сходящихся с исконными механизмами трансляции национальной культуры. Эта амбивалентность стала своеобразным фактором дифференциации "структур повседневности" столичных и провинциальных дворянок, в реализации которых преобладала соответственно та или иная тенденция. Провинциальные аристократки с большей вероятностью придерживались в своей повседневной жизни традиционных ритуалов, связанных с браком, беременностью и местом рождения как основными антропологическими переживаниями женского существования.  

"Возрасты жизни" дворянок по четырехчастной схеме (детство, юность, зрелость, старость) переживались и субъективно интерпретировались многими из них как периоды репрессивного давления и социального диктата со стороны ближайших представителей родственного окружения обоих полов, занимавших формально доминирующие позиции в семье. Это в значительной степени мешало им чувствовать и осознавать, что они не только эмоционально комфортны, но и социально полноценны. Дворянское происхождение и официальная принадлежность к "привилегированному" классу российского общества не гарантировали женщинам ни личного благополучия, ни социальной защищенности во внутриобщественных властных иерархиях. В то же время маргинальность провинциальных дворянок стала для многих из них стимулом к самореализации через неформальные "сети влияния" и вербальное конструирование собственной идентичности в разнообразных автодокументальных текстах. Этнология повседневной жизни женщин включала в себя не только участие в социально признанных ритуалах и обрядах, в частности свадебных и материнских, но и специфические переживания осознания и переживания возрастных и гендерных различий.

Женский дворянский проект в России XVIII-середины XIX веков представляет собой парадоксальное сочетание эссенциализма, провиденциализма и феминизма. По сути, она отражала стремление к максимально полному самовыражению русских дворянок, реализовавших свою жизненную цель в одновременной реализации антропологической, религиозной и социальной программы. Такая универсальность не только не была для них внутренне противоречивой, но и давала им максималистское ощущение полноты прожитой жизни, полноты ее возрастных и бытовых циклов.

Длительное сохранение и воспроизводство ряда практик и представлений в повседневной жизни дворянок, порой независимо от их социального статуса и места жительства, свидетельствует о традиционном характере культуры русского дворянства, которая ранее не подлежала изучению в этом ракурсе. Это обстоятельство не означает отсутствия какой-либо динамики в антропологических "структурах повседневности" женского провинциального дворянского мира, но характеризует их как "циклы большой длительности".

Этногенетический анализ участия женщин в традиционных ритуалах жизненного цикла, не изученных применительно к дворянской культуре, позволил по-новому осмыслить социокультурную роль провинциальных дворянок. Развитие аспектов женской телесности, сексуальности и религиозности в контексте дворянской жизни (усадебной, городской, столичной, провинциальной) Как культурно-антропологического феномена позволило сопоставить и типизировать повседневные переживания и переживания дворянок с учетом возрастных, статусных, локальных, конфессиональных и этнокультурных различий, а также решить проблему этнокультурного конструирования гендера.

Изучение традиционных аспектов дворянской культуры может приблизить нас к решению чрезвычайно важной проблемы ее функционирования на основе сохранения обычаев, традиций и родовых связей.

В диссертации вводятся в научный оборот новые субъективные источники, прежде всего женские письма, анализ которых является основой для написания "опытной" истории русских дворянок.

Диссертация не только реализует пример прикладного исследования истории повседневности в отечественной историографии, но и способствует теоретическому осмыслению понятий "повседневность" и "женская повседневность". Важнейшая теоретическая новизна диссертации заключается в том, что изучение женской повседневности как способа исторической интерпретации человеческой субъективности во всех ее многообразных проявлениях может стать в отечественной историографии, как и в западной, одним из реальных вариантов перехода от событийно-политизированной истории структур к антропологизированной гендерно-чувствительной социальной истории.

Диссертация фокусирует интерес отечественной историографии на истории повседневности как одной из новых парадигм истории, которая до сих пор недостаточно представлена в российском историографическом пространстве. Это расширяет возможности работы других ученых в области изучения женского быта разных сословий, повышает источниковую ценность субъективных, прежде всего эпистолярных источников, стимулирует дальнейшие исследования по истории быта других сословий и дворян мужского пола. 

Список литературы

1. Белова А. В. "Четыре возраста женщины": Антропология женского дворянского быта в России XVIII-середины XIX вв. - Спб.: Алетея, 2009. - 530 с. (33,125 п. л.)
2. Научные статьи в ведущих рецензируемых научных журналах, рекомендованных Высшей аттестационной комиссией Российской Федерации:
3. Белова А. В. Женский быт как предмет истории быта // Этнографическое обозрение. 2006. № 4. С. 85-97. (1,8 п. л.)
4. Белова А. В. Женская дворянская повседневность в контексте гендерной социальной истории / / Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: История России. 2007. № 2 (8). С. 5-14. (0,75 п. л.)
5. 4. Белова А. В. " Я никогда не играла в куклы...": Детские игрушки и "мир женского детства" в русской дворянской культуре XVIII-середины XIX века. 2009. № 11. (1,1 п. л.)
6. Белова А. В. "Опять ты принимаешь облик старухи": Восприятие старости русскими дворянками (XVIII-середина XIX вв.) / / Новый исторический вестник. 2009. № 3 (21). С. 5-16. (0,8 п. л.)
7. Белова А. В. Домашнее воспитание дворянок в первой половине XIX века. 2001. № 10. С. 68-74. (0,4 п. л.)
8. Белова А. В. Женское институтское образование в России // Педагогика. 2002. № 9. С. 76-83. (0,9 п. л.)
9. Белова А. В. Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки конца XVIII-первой половины XIX века как исследовательская проблема // Женщины в российском обществе: Российский научный журнал / Под ред. О. А. Хасбулатова.  Иваново: ИвГУ, 2004. № 1/2 (30-31). С. 72-82. (0,9 п. л.)
10. Белова А. В. "Мир женского детства" в дворянской России XVIII-середины XIX вв. как методологическая проблема истории повседневности // Женщина в российском обществе: Российский научный журнал / Под ред. О. А. Хасбулатова. Иваново: ИвГУ, 2005. № 3/4 (36-37). С. 28-38. (1 п. л.)
11. Белова А. В. Девичество русской дворянки XVIII-середины XIX века: телесность, сексуальность, гендерная идентичность.: Российский научный журнал / Под ред. О. А. Хасбулатова. Иваново, 2006. № 4 (41). С. 45-63.)